— Я обрадовался, получив вашу записку, Томас. Утром мне показалось, что вы на меня рассердились.

— Верно. Зрелище было не из приятных.

— Вы и так все знаете, мне нечего от вас скрывать. Я видел Тхе.

— Вы его видели? Разве он в Сайгоне? Приехал посмотреть, как сработала его бомба?

— Это строго между нами, Томас. Я говорил с ним очень сурово.

У него был вид капитана школьной команды, который узнал, что один из мальчишек нарушил правила игры. И все же я спросил его с некоторой надеждой:

— Вы с ним порвали?

— Я сказал, что если он еще раз позволит себе неуместную диверсию, мы с ним порвем.

— Значит, вы с ним еще не порвали? — Я нетерпеливо оттолкнул его собаку, которая обнюхивала мои щиколотки.

— Я не мог. Если думать о будущем, он — наша единственная надежда. Когда, с нашей помощью, он придет к власти, мы сможем на него опереться…

— Сколько людей должно умереть, прежде чем вы что-нибудь поймете?.. — Но я видел, что спор наш совершенно бесплоден.

— Что мы должны понять, Томас?

— В политике не бывает такой вещи, как благодарность.

— Они хотя бы не будут нас ненавидеть так, как французов.

— Вы в этом уверены? Иногда мы питаем нечто вроде любви к нашим врагам и ненавидим наших друзей.

— Вы рассуждаете, как типичный европеец, Томас, Эти люди совсем не так сложны.

— Ах, вот чему вы научились за эти несколько месяцев! Подождите, скоро вы будете звать их детьми.

— Ну да… в некотором роде.

— Покажите мне хоть одного ребенка, Пайл, в котором все было бы просто. Когда мы молоды, в нас целый лес всяких сложностей. Старея, мы становимся проще. — Но что толку было с ним разговаривать. И в моих, и в его доводах было что-то беспочвенное. Я раньше времени превращался в ходячую передовую статью. Встав с места, я подошел к книжной полке.

— Что вы ищете, Томас?

— Стихи, которые я очень любил. Вы сегодня можете со мной поужинать?

— С большим удовольствием, Томас. Я так рад, что вы больше на меня не сердитесь. Даже если вы и не во всем согласны со мной, мы ведь можем остаться друзьями?

— Не знаю. Вряд ли.

— В конце концов, Фуонг куда важнее всего этого.

— Неужели вы в самом деле так думаете?

— Господи, да она важнее всего на свете! Для меня. Да и для вас тоже, Томас.

— Для меня уже нет.

— Сегодня мы были ужасно огорчены, Томас, но, поверьте, через неделю все будет забыто. К тому же, мы позаботимся о родственниках пострадавших.

— Кто это «мы»?

— Мы запросили по телеграфу Вашингтон. Нам разрешат использовать часть наших фондов.

Я прервал его:

— Как насчет «Вье мулен»? Между девятью и половиной десятого?

— Где вам будет угодно, Томас. — Я подошел к окну. Солнце зашло за крыши. Велорикша все еще поджидал своего седока. Я поглядел на него сверху, и он поднял лицо. — Вы кого-нибудь ждете, Томас?

— Нет. Вот как раз то место, которое я искал. — Для отвода глаз я стал читать, подставляя книгу под угасающие лучи солнца:

Зевак задевая, по городу мчу, На все и на вся наплевать я хочу.

Могу, например, задавив наглеца, Ущерб наглеца оплатить до конца.

Как славно, что деньги в карманах звенят, Чудесно, что деньги в карманах звенят.

note 47

— Какие дурацкие стишки, — сказал Пайл с неодобрением.

— Он был зрелым поэтом уже в девятнадцатом веке. Таких немного. — Я снова поглядел вниз, на улицу. Велорикша исчез.

— У вас нечего выпить? — спросил Пайл.

— Почему? Мне просто казалось, что вы…

— Видно, я немножко распустился, — сказал Пайл. — Под вашим влиянием, Томас. Ей-богу, ваше общество мне полезно!

Я сходил за бутылкой и стаканами, но захватил только один стакан, и мне пришлось пойти за вторым снова; потом я отправился за водой. Все, что я делал в тот вечер, отнимало много времени.

— Знаете, у меня замечательные родители, — сказал Пайл. — Но, может быть, чересчур строгие. У них один из самых старинных домов на Честнат-стрит. Мать коллекционирует стекло, а отец, когда не возится со своими камнями, собирает рукописи и первоиздания Дарвина. Понимаете, Томас, они целиком погружены в прошлое. Наверно, потому Йорк и произвел на меня такое впечатление. Он — как бы это сказать? — способен понять современные условия. Отец у меня — изоляционист.

— Мне, пожалуй, понравился бы ваш отец, — сказал я. — Я ведь сам изоляционист.

В этот вечер тихий Пайл был необыкновенно разговорчив. Я не слушал того, что он говорит, — мысли мои были далеко. Я старался уверить себя, что у мистера Хена есть и другие возможности, кроме самой простой и очевидной. Но я знал, что в такой войне долго раздумывать не приходится, — пускают в ход первое попавшееся оружие: французы — напалмовые бомбы, мистер Хен — нож или пулю. Было слишком поздно убеждать себя, что по природе своей я не судья. Я решил дать Пайлу выговориться, а потом предупредить его. Он мог бы у меня переночевать. Не станут же они вламываться ко мне домой! Кажется, в это время он рассказывал о своей старой няньке. «Я, по правде говоря, любил ее больше матери. Какие она пекла пироги с черникой!» Я его прервал.

— Вы теперь носите с собой револьвер?

— Нет, у нас в миссии запрещено…

— Но вы ведь на секретной службе?

— Какая разница? Если на меня захотят напасть, револьвер не поможет. Притом я слеп, как курица. В университете меня прозвали «Летучая мышь» за то, что я ровно ничего не вижу в темноте. Как-то раз мы дурачились… — Он снова пустился разглагольствовать. Я подошел к окну.

Против моего дома стоял велорикша. Мне показалось, что это уже другой, хотя все они похожи друг на друга. Может, тот и в самом деле ждал седока. Безопаснее всего Пайлу будет в миссии. После того как я дал условный сигнал, они, наверно, успели составить свой план на вечер, — он был связан с мостом в Дакоу. Не знаю, почему они выбрали этот мост. Не будет же Пайл так глуп, чтобы поехать через него после захода солнца? А с нашей стороны мост всегда охранялся вооруженной полицией.

— Обратите внимание, что сегодня разговариваю я один, — сказал Пайл. — Не знаю, почему…

— Ничего, — сказал я. — Говорите. Мне хочется помолчать. Не отменить ли нам ужин?

— Не надо, прошу вас. Мне показалось, что вы больше не хотите иметь со мной дело с тех пор… ну, в общем, понимаете…

— С тех пор, как вы спасли мне жизнь, — сказал я и не смог подавить боли, которую сам себе причинил.

— Нет, я не о том. А помните, как мы тогда по душам поговорили? Будто это была последняя ночь в нашей жизни. Я многое тогда о вас узнал, Томас. Мы смотрим на вещи по-разному, но, наверно, для вас это правильно — ни во что не вмешиваться. Вы стояли на своем до конца; даже когда вам размозжило ногу, вы и то оставались нейтральным.

— Рано или поздно наступает перелом, — сказал я. — И ты не можешь устоять перед напором чувств.

— Для вас он еще не наступил. И вряд ли когда-нибудь наступит. Я вот тоже никогда не переменюсь… Разве что после смерти, — добавил он весело.

— Даже после того, что было утром? Неужели и это не может изменить ваши взгляды?

— Война требует жертв. Они неизбежны. Жаль, конечно, но не всегда ведь попадаешь в цель. Так или иначе, они погибли за правое дело.

— А если бы речь шла о вашей старой няньке, которая пекла пироги с черникой? Что бы вы сказали тогда?

Он не ответил на мой выпад.

— Можно даже сказать, что они погибли за Демократию.

— Не знаю, как перевести это на язык вьетнамцев… — И вдруг я почувствовал страшную усталость. Мне захотелось, чтобы он поскорее ушел и поскорее умер. Тогда я смогу начать жизнь сызнова, — с той самой минуты, когда он в нее вошел.

— Вы, верно, никогда не будете относиться ко мне серьезно! — посетовал Паял с тем мальчишеским задором, который припас, как назло, для этого вечера. — Знаете что? Фуонг пошла в кино, давайте проведем весь вечер вместе. Мне как раз нечего делать. — Казалось, кто-то специально подбирает для него слова, чтобы отнять у меня всякую возможность к отступлению. — Почему нам не сходить в «Шале»? Я там не был с той самой ночи. И кормят никак не хуже, чем во «Вье мулен», и музыка играет.