— Вы что, ко мне насчет охоты? Заходите, заходите, — пригласил он паренька в кабинет.

— А мне можно с вами? — спросил я.

— Ну, раз насчет охоты, разве без тебя может дело обойтись… — весело ответил Михалыч.

— Да я не то чтоб о самой охоте, — заговорил паренек. — Я как наслышан, что вы сильный охотник… Вот и зашел, хотел ружьишко предложить. Не купите ли?

— А где ж оно? — заинтересовался Михалыч.

— Там, в передней, его оставил. Я сейчас принесу.

Парень сбегал в переднюю, принес потертый кожаный чехол, открыл его и вынул ружье.

— М-да, — многозначительно протянул Михалыч. Надел очки и прочитал надпись на стволах: — «Голанд-Голанд». М-да, — повторил он, — ружье неплохое.

— Известно, неплохое. Плохих ружей наш барин и не имел.

— А откуда же к вам оно попало? — заинтересовался Михалыч.

— По дележу мне досталось, — ответил паренек. — Надысь барское имущество всем миром делили, ну мне как охотнику оно и досталось. Два ружья досталось. Больше в нашей деревне, окромя меня, охотников не имеется. Вот мне оба ружья мир и отдал. Одно-то, поплоше, я себе оставил. А это дюже нарядное, по нашей деревенской охоте оно не ко двору. У нас все недосуг: то не почистишь, то не смажешь, враз весь вид и потеряет. А ружье важнецкое. Сам барин завсегда с ним на охоту ходил.

— Ружье важнецкое, — в раздумье повторил Михалыч, — только я его не куплю, пожалуй.

— Да почему же? — удивился парень. — Вы, может, сумлеваетесь там насчет чего-нибудь — мол, не краденое ли? Так я вам от всей души говорю: при всем мире по дележу мне досталось. Я вам и свидетелей, коли что, представлю.

— Все это прекрасно, — все также в раздумье отвечал Михалыч, — верю, что оно тебе по дележу досталось. Только давали-то тебе его для охоты, а совсем не для продажи. А ты продаешь. Вот тут-то неладно и получается.

Парень даже с досады рукой махнул:

— Я ж вам все честь по чести объяснил: два ружья мне досталось, одно я себе оставил, а другое продаю за ненадобностью. Сразу с двумя все одно охотиться невозможно.

— А раз без надобности оно тебе, — раздраженно ответил Михалыч, — значит, и брать не надо было. Я его не куплю.

— Воля ваша, — угрюмо пробормотал парень. Спрятал ружье в чехол и пошел к дверям. — Извиняюсь, значит, за беспокойство, до свиданьица.

— Прощай, — ответил Михалыч.

Парень ушел. Михалыч сидел в кабинете, курил папиросу и молчал.

— Михалыч, а это ружье он нечестно продает? — спросил я.

— Конечно, нечестно. Общество ему как охотнику ружья дало. А он не успел взять, сейчас же продавать тащит.

— А что крестьяне все добро у барина взяли — это хорошо или плохо?

Михалыч затянулся папиросой и, как бы думая вслух, проговорил:

— Видишь, брат, и сам не знаю, как тебе на это ответить. В свое время крестьянство жестоко ограбили, землей обделили… И все добро тоже их трудом помещики нажили. Сам-то помещик ничего не сеял, не жал, все мужик за него горбом своим отдувался. Вот теперь сам и рассуди — кому и земля, и скотина, и все прочее принадлежать должно?

— Конечно, крестьянам, — живо ответил я.

— Конечно, им, — подтвердил Михалыч. — Только, пожалуй, зря они так самовольно всё берут и делят. На то ведь власть имеется, чтобы новый порядок завести.

Михалыч покурил, подумал и, вдруг улыбнувшись, добавил:

— А впрочем, может, и правильно делают, что не сидят сложа руки у моря и не ждут погоды. Стали бы ждать да мешкать — глядь, и вовсе землю бы проморгали. — Он приостановился и в раздумье добавил: — Но может и очень печально все это для них обернуться. Ох, как печально… Ну да поживем — увидим.

Так я и не понял: хорошо ли делают крестьяне, что отнимают землю, скотину и разные вещи у помещиков, или это неправильно и за это им здорово нагорит?

Сам я не мог разобраться в этом вопросе, но не мог и отделаться от него: он преследовал меня, как тяжелый, неотвязный сон. Кого же спросить?

Спросить было некого. Даже сам Михалыч, который знал, кажется, все на свете, и тот, видно, не очень в этом разбирался.

А ведь граф Бутурин хоть и ходил по городу в костюме не то верхового наездника, не то тирольского охотника, хоть носил через плечо пустую кобуру от несуществующего пистолета, однако на деле оказался совсем не таким безобидным, добродушным лгунишкой, за которого все мы его принимали.

Скоро выяснилось, что его родной племянник служит в каком-то драгунском полку. На войне этот полк почему-то не был. Он кого-то или что-то охранял в глубоком тылу. И вот граф через влиятельных лиц сумел добиться, чтобы эскадрон драгун был прислан в его имение для наведения и поддержания «порядка». Короче говоря, однажды утром жители нашего городка увидели совершенно необычную картину. По Соборной улице прошел эскадрон драгун, все верхом на красивых серых лошадях. А следом за всадниками в удобной коляске, очевидно взятой взаймы у кого-то из ближайших помещиков, ехал сам граф. Эта весть молнией облетела весь город.

— Достанется теперь мужичкам, — говорили на всех углах и перекрестках чернские обыватели.

Стали вспоминать о том, что граф еще раньше прославился своей жестокостью по отношению к крестьянам. Он служил земским начальником и, говорят, в этой должности для простого народа был сущий зверь.

— Уж он им пропишет свободу-матушку! Небо с овчинку покажется. Подпоит своих драгун-то, всех, и правых и виновных, шомполами перепорют. Ох, что-то будет!..

От этих рассказов мне становилось просто жутко. Я невольно представлял себе, как пьяные драгуны порют шомполами всех подряд — и стариков, и детей.

«Но неужели мужикам не у кого просить защиты?» — думал я. Теперь же свобода, теперь всем управляет не царь, а какой-то Керенский. Его в управители сам народ выбрал. Ему и нужно жаловаться. «А на что жаловаться?» — вставал мучительный, неразрешенный вопрос. Ведь Керенский не разрешает грабить имения и делить помещичье добро. Керенский требует, чтобы до победного окончания войны никто ничего не трогал. Вот когда победим немцев, тогда соберем от всего народа выборных представителей, устроим Учредительное собрание, оно и решит, как делить землю, имущество, вообще все решит.

А пока, до его решения, ничего трогать и делить нельзя.

Только правда ли это? Вот Алеша говорит, что ждать нечего. Раз свобода — бери и дели: и землю, и всякое добро. Помещики — мироеды, они только кровь из народа сосут. Значит, жалеть их нечего.

Рассуждения Алеши мне казались убедительными.

Но я тут же вспоминал знакомых Михалыча. Вот, например, старички Сухонины. Они тоже помещики, у них маленькое имение. Оба они такие старенькие и очень добрые. Какие же они мироеды? Из кого же они сосут кровь? Наоборот, сам старичок Сухонин был когда-то военным фельдшером, а теперь лечит бесплатно всех крестьян. К нему из самых дальних деревень больных везут. Он всех лечит, никому не отказывает. Какой же он мироед?

Но тут же вспоминалось совсем другое: граф Бутурин, эскадрон драгун, предстоящая расправа с крестьянами. «Наверное, Бутурин и есть мироед, у него можно все отнять, — решил я. — А у Сухонина можно отнять или нельзя?» Ничего не понимая, я старался просто не думать о таких запутанных и, как мне казалось, неразрешимых вопросах.

Развлечься, не думать о мрачных, непонятных вещах в значительной мере помогал мне мой новый друг — ружье. Я почти ни минуты не сидел дома. Вставал, как мама говорила, «с петухами», наскоро пил чай и бежал на речку. Там я охотился за куличками-перевозчиками, которые обычно бегали по песчаным отмелям. Подкрасться к ним было не так-то просто. Но я все-таки ухитрялся, и часто мне удавалось подстрелить крошечного долгоносика. Меня немного огорчало, что дичь была уж очень мала — с воробья, не больше. Зато утешало сознание, что это все-таки настоящая дичь.

Подкрадываться к куличкам по песчаной отмели или часами лежать на ней, выкопав ямку в согретом солнцем песке, лежать, смотреть на тихую гладь реки и поджидать добычу — все тех же куличков, было несомненно интересно. Но в тайне души я мечтал о другом — о том, чтобы самостоятельно пойти на охоту с Джеком, поискать в поле перепелов или сходить за бекасами на Выползовское болото.