— Нет, не могу. И это пропало. Все пропало! — И он вдруг опустил голову на стол и залился горькими слезами.

— Что ты, сыночек, что ты, родной? — бросилась к нему Евфросинья. — Ну, успокойся. Это ты водочку зря выпил, душу-то она тебе и растревожила.

— Эх, мама, при чем тут водка, — успокоившись немного, ответил Алеша. — Вспомнил я, одну мечту свою вспомнил.

— Ну что ты вспомнил, какую мечту?

— А такую: думал, вернусь с войны, на гармошке как следует научусь, в трактир музыкантом поступлю. Вот и поступил.

— Ну и что ж хорошего — музыкантом быть? Одно пьянство да разгул. Бог с ней, с этой музыкой, и без нее проживешь.

Вечер совсем расстроился. Никто не знал, что дальше делать. Я попрощался и пошел домой. Алеша решил меня проводить.

Мы шли по сонным улицам. В садах за заборчиками старые яблони перешептывались густой листвой. Далеко за речкой, за полями и перелесками едва теплилась вечерняя заря.

— Смотри, как хорошо светится! — сказал Алеша.

Я кивнул.

— А ведь там-то самая страсть и есть…

— Какая страсть? — не понял я.

— На западе-то? А война.

Война… Я еще раз взглянул на этот розоватый спокойный свет догорающей зари. Неужели там теперь грохот пушек, мучения, смерть? Зачем только люди придумали войну, кому от нее польза? Этот вопрос никогда раньше не приходил мне в голову.

Алеша сразу же присоединился к нам с Мишей. Служить он пока что никуда не устроился, и мы втроем ходили то купаться, то на рыбалку. Раньше, до войны, Алеша рыбной ловлей не увлекался, а теперь стал заядлым рыболовом. Одна только беда: наживку на крючок трудно ему было одной рукой надевать. Это делали за него я и Миша. И рыбу с крючка тоже, бывало, никак не снимет.

— Не приладился еще одной рукой управляться. Приходится либо ртом, либо носом подсоблять, — невесело шутил он, но на рыбалку с нами ходил очень охотно.

Только разговоры у него с Мишей частенько бывали совсем не рыбацкие.

Помню, сидели мы как-то ранним утром на речке, потаскивали окуньков да плотвичек. Часто приходится червяка надевать: то самим ловить, то Алеше помогать. Он, конечно, видит, что нам от него одна помеха.

— Бросьте, — говорит, — со мной возиться, ловите, а я так посижу, надоело что-то удить.

— Это ты брось дурака валять, — перебил его Миша, подсаживаясь к приятелю. — Лучше ты лови, а я наживлять буду. Так-то складнее выйдет. Все равно уху вместе варить.

— Ну, давай сообща, разделение труда, значит, — повеселел Алеша.

Миша оставил свои удочки, и приятели занялись совместной ловлей.

— Хорошо, брат, что ты на фронт не попал, руки, ноги целы остались, — заговорил Алеша, закидывая удочку.

— Меня не возьмут, я у родителей единственный, — отвечал Миша. — А ты-то как попал? Ведь у твоей-то матери тоже, кажись, кроме тебя, никого нет?

— Я сам напросился, — усмехнулся Алеша. — Как началась война — всякие воззвания: «За царя-батюшку», «За Россию-матушку»… А тут еще этот Козьма Крючков, и в журналах, и на открытках. Первый герой! Один зараз одиннадцать немцев пикой заколол. Думаю, а я чем хуже? И в добровольцы, и на фронт… А оттуда назад уж не подашься. Так почти три года в окопах вшей и кормил да еще руку там оставил…

Он закурил папиросу, помолчал и снова заговорил:

— А спросить, ради чего мы воюем, кому эта война нужна?

— Это, брат, не нашего ума дело, — ответил Миша. — Там повыше знают, без нас разберутся.

Тут и я вмешался в разговор:

— Как — для чего война? А что же делать, если немец на Россию напал, завоевать нас хочет?

— Вот именно на нас с тобой, — усмехнувшись, перебил Алеша. — Мы ему больно понадобились. Нет, брат, не на нас он напал, а на помещиков, на купцов. Ему земля нужна, деньги нужны, заводы разные да фабрики. Вот из-за чего он воюет. Об этом на фронте нам умные люди рассказали. Вы, говорят, в окопах гниете, вшей кормите, а купцы на вас же капиталы наживают, пока вы их шкурой своей защищаете.

Он мотнул головой в сторону, где на взгорье раскинулся старый парк и виднелась крыша помещичьего дома.

— Барин, поди, там чаек попивает, а я вот за него без руки. А возьмет он меня теперь хоть в работники, однорукого?

— Как же, нужен ты ему больно! — отозвался Миша, следя за тем, как Алеша вытаскивает очередного пескаря.

Пескари ловились хорошо, но крупного ничего не попадалось. Наловив разной мелочи, мы отправились домой. Когда подходили к городу, был уже полдень, солнце палило. У самого моста слышался стук молотков о камни. Там подмащивали, чинили шоссе. Люди в серых куртках и высоких кепи сидели на кучах камней, разбивая их молотками.

— Ишь пленная немчура работает, — подмигнул Миша, когда мы проходили мимо.

Алеша приостановился, чтобы достать из кармана папиросу и закурить.

— Зольдат, зольдат, угости папироса! — К нам подбежал парень в расстегнутой куртке, надетой прямо на голое тело. Он отдал честь и еще раз на ломаном русском языке попросил: — Покурить, айн папироска, покурить…

Алеша приветливо глянул на него.

— На, бери, — и сунул ему в руку всю пачку.

Парень заулыбался, вытянул из нее папиросу и протянул пачку обратно Алеше.

— Чего назад суешь, бери всю, — сказал Алеша, — я еще куплю. Бери, бери.

— Вся папироса бери? — обрадовался парень, как маленький. — Ой, спасибо! Подарок спасибо!

В порыве радости он хотел по-приятельски взять Алешу за обе руки и вдруг заметил пустой рукав.

— Рука нет! — растерянно пробормотал он. — Рука там оставил. — И он указал на запад.

— Там оставил, — кивнул головой Алеша.

— Ай, ай, жалко парень, хорош парень, добра русска душа!

Он в нерешительности держал пачку папирос в руке, будто сомневаясь, может ли он теперь воспользоваться этим подарком.

— Прячь в карман-то, чего держишь? На вот и спички, небось тоже нет.

Парень взял и спички и все в таком же раздумье положил их в карман своей потертой военной куртки.

— Эх, зольдат, зольдат, — проговорил он, — мы тебе рука долой, ты нам рука долой, а зачем?! Нехорошо это.

— Вот то-то и дело, что нехорошо, — усмехнувшись, согласился Алеша. — Враги мы, вот и колошматим друг друга.

— Какой враги, зачем враги! — замахал руками парень. — Ты зольдат, и я зольдат. Оба гоняй в окопы, стреляй друг друга. Иди, иди далеко из дома. А дома муттер, жена и киндер, клайне киндер.

Он вдруг протянул Алеше свою левую руку:

— На, бери, бери себе, а мне до дома отпусти, к жене, к сыну пусти.

Он глядел на Алешу глазами, полными тоски, и все протягивал ему загорелую мускулистую руку, будто Алеша и впрямь мог взять ее себе, а взамен отпустить пария домой, на родину.

И Алеша, видно, понимал, очень понимал своего недавнего неприятеля, такого же, как и он, горемыку-солдата, только не в зеленой, а в серой одежде. Он отвел его руку, хлопнул по плечу и сказал:

— Береги ее, дома пригодится. Вернешься домой, ой как еще пригодится!

— Домой, а когда же домой? — как-то по-детски доверчиво спросил пленный.

— Скоро, теперь скоро, — ответил ему Алеша.

— Ну, спасибо, за хороший слова спасибо. Вернусь домой — приезжай гости.

— Приеду, обязательно приеду.

— И ко мне приезжай, — отозвался стоявший неподалеку и слушавший весь этот разговор другой пленный.

— Приеду, ко всем приеду, — весело ответил Алеша и помахал работавшим своей здоровой рукой. — До свиданья, ребята, ауфвидерзейн.

— Ауфвидерзейн, до свиданья, зольдат, — отвечало сразу несколько голосов.

И люди в серых куртках и нерусских остроконечных кепках провожали нас, по-приятельски улыбаясь.

Я пришел домой совершенно сбитый с толку. Все, что я слышал и видел в этот день, как-то не укладывалось в голове и совсем не вязалось с моими прежними понятиями о войне. Раньше все было очень просто и понятно: немцы напали на Россию, хотели нас завоевать. Все русские люди встали на защиту царя и отечества. Впрочем, царя уже нет, ну, значит, на защиту отечества. Самые храбрые подают другим пример. Вот Козьма Крючков — первый георгиевский кавалер, — он один заколол сразу одиннадцать немцев. И все это просто, ясно и хорошо.