Наконец немного успокоившись, он опять подошел к своему столу и сказал:

— Сегодня мы с вами рисовать не будем. Я хочу вас только познакомить с замечательными русскими художниками. Их должен знать каждый образованный человек.

Николай Дмитриевич стал вынимать из своей папки и показывать нам цветные литографии с различных картин.

— У всех знаменитых художников, — говорил учитель, — были свои излюбленные темы. Вот, например, Айвазовский: он почти исключительно рисовал море. Чаще всего бурное. Его излюбленной темой была разбушевавшаяся стихия и борьба с ней человека. При этом Айвазовский стремился показать, как ничтожен, как слаб человек перед грозной морской стихией. Взгляните на этих потерпевших кораблекрушение людей. Они спасаются на обломках затонувшего, разбитого бурей корабля. Морская стихия вот-вот поглотит их вместе с жалкими обломками их корабля. В этой картине весь Айвазовский, со своей любовью к морю, с его преклонением перед грозной красотой этой стихии.

А вот вам «Утро в сосновом лесу» — совсем другая картина. От нее веет тишиной и какой-то задумчивостью. Приглядитесь, как хорошо изображен дальний план — стволы сосен, освещенные первыми лучами солнца, и легкий сизый туман… Эту картину — «Утро в сосновом лесу» — написал другой знаменитый художник, Шишкин. Его любимой темой был лес. Его спокойная, задумчивая краса.

— А медведи как здорово! — похвалил кто-то из ребят.

— Ну медведей-то рисовал как раз и не Шишкин.

— Как — не Шишкин? — изумились мы. — Картина Шишкина, а медведи не Шишкина?

— Да, не Шишкина. Он чудесно умел рисовать лес, а вот зверей не умел. И попросил подрисовать их другого художника, своего приятеля Савицкого. Тот и нарисовал… А сейчас давайте перейдем к другим художникам. Вот эти три древних витязя — из русских былин, три богатыря. Посредине самый старший, самый могучий из них — Илья Муромец. А по бокам — Добрыня Никитич и самый молодой, красавец — Алеша Попович.

При этих словах я сразу вспомнил про нашего Алешу. Увы, он теперь стал совсем не Алеша Попович! Какой же уж там богатырь без одной руки! А кстати, давно я его не видел, надо бы сходить к нему.

Николай Дмитриевич в это время продолжал объяснять:

— Вы взгляните, какая мощь, какое могущество в этих трех фигурах! Это олицетворение могущества русского народа, его сила, его мужество, неустрашимость перед врагом.

— Да, неустрашимость! А вот войну-то проигрывает! — крикнул кто-то из ребят.

— И японскую тоже проиграли, — отозвались из другого конца, — вот те и могущество.

Николай Дмитриевич на секунду замялся, но тут же уверенно заговорил:

— Это совсем другое. Не наша слабость, а бездарность верховного руководства и на фронте, и в тылу.

— А Керенский победит? — не унимался какой-то озорник.

— Не Керенский, а народ. Народ обязательно победит, — уверенно ответил Николай Дмитриевич. — Ну, мы сейчас не политикой занимаемся, у нас урок рисования. Занятия по искусству, — продолжал он. — А это знаете, чья картина, кто художник? — И он показал «Утро стрелецкой казни».

— Суриков, Суриков! — закричало сразу несколько голосов, и я тоже.

— Верно, Суриков. Замечательный художник, так сказать, тайновидец истории прошлого нашей страны. Вглядитесь в эту картину. Тут нет непосредственно казни, крови, пыток. Все это еще впереди, в будущем. А на картине изображено совсем другое, исторически гораздо более важное: борьба двух миров, старой, допетровской Руси и новой, только еще нарождающейся с Петром во главе. И в картине-то ли враждующие лагери разделены. Вот в правом углу на белом коне сам Петр, его приближенные и иностранцы, явившиеся по приглашению царя на русскую землю. Это новое, побеждающее. А вот весь центр картины — стрельцы в белых посконных рубахах, в старых остроконечных колпаках. Они побеждены, их сила сломлена. В руках у них зажженные свечи — это как бы панихида заупокойная по старой, уже отошедшей в прошлое жизни. Вглядитесь в их лица. Какое безнадежное отчаяние! И эти плачущие женщины, дети…

Николай Дмитриевич встряхнул волосами, поднял голову и каким-то вдохновенным, певучим голосом продолжал:

— Это плачет вся старая, допетровская Русь с ее колокольным звоном, с ее долгополыми боярскими шубами, с ее старым, патриархальным укладом жизни. Петр верхом на коне, иностранцы в коротких штанах, в чулках, в затейливых шляпах — новый быт, новый уклад жизни, все новое. Вот что идет на смену…

Я слушал Николая Дмитриевича и удивлялся тому, что раньше я много раз видел эту картину, но, когда глядел на нее, становилось только страшно за стрельцов и очень жалко их и тех, кто пришел их проводить. А вот насчет борьбы старого и нового — это мне в голову никогда не приходило. Я и Петра-то самого только сейчас как следует разглядел. Ух какой страшный, злой! Хоть Николай Дмитриевич и говорит о нем, как о преобразователе, но мне он все-таки очень не понравился. Зачем же казнить несчастных стрельцов?

— Вот и еще картина. Это уже не историческая, а, так сказать, общечеловеческая, на все времена в назидание людям.

Николай Дмитриевич показал очень странную картину. На лей была изображена огромная пирамида, вся сделанная из человеческих черепов. Над черепами летала стая черных птиц.

— Эта картина называется «Апофеоз войны», — сказал Николай Дмитриевич. — Нарисовал ее Верещагин. Почти все, что он нарисовал, связано с войной.

— Ишь какой вояка! — усмехнулся парнишка в углу класса.

— Как раз наоборот, — перебил его Николай Дмитриевич. — Верещагин в своих картинах показывал весь ужас, всю бессмыслицу войны. Вот эта, например, «Апофеоз войны». Апофеоз — значит финал. Хорош финал! Сколько тысяч загубленных жизней. А ведь каждый из погибших здесь мог бы жить, работать, приносить пользу людям, радоваться жизни. И вот все, что осталось от этих жертв, — одни голые черепа. Мы даже не знаем, чьи это черепа — побежденных или победителей? Художник самой картиной говорит: не все ли равно, они потеряли на этом поле самое дорогое — жизнь. Верещагин как бы призывает людей задуматься над этим ужасом, постараться не повторять его. — Николай Дмитриевич горько усмехнулся. — Только люди не слушают его советов, воюют себе да воюют. А для чего, зачем?

И опять мне тут же вспомнился Алеша, его оторванная рука и его слова «кому это нужно?». Ну, а как же герои, как же красавец и удалец Козьма Крючков? Значит, и они не нужны?

А Николай Дмитриевич продолжал:

— Верещагин всю жизнь своим искусством выступал против войны. Наверное, за это война и подстерегла его самого.

— Как? Он разве военный был? — зашумели ребята.

— Нет, не военный. Но не любил писать картины с чужих слов, старался, что возможно, сам увидеть. Вот во время русско-японской войны он и поплыл вместе с адмиралом Макаровым на броненосце «Петропавловск» сражаться с японцами. Японцы под Цусимой почти весь наш флот и пустили ко дну. Скверный у нас был флот, куда хуже японского. А народ русский не хотел сдаваться врагу. Вот и погибли все. И адмирал Макаров погиб, и Верещагин вместе с ним. Мужественный был человек. — Николай Дмитриевич замолчал, потом взглянул на притихших ребят и улыбнулся. — Я вам сегодня всё разные страсти показываю да рассказываю, совсем вас запугал. Поговорим теперь о другом, совсем не страшном. Взгляните-ка на эту картину. Она даже во всех хрестоматиях есть.

Я взглянул на картину, которую Николай Дмитриевич вытащил из своей папки, и радостно воскликнул:

— «Грачи прилетели». «Грачи» Саврасова!

— Верно, верно, — подтвердил учитель. — Именно саврасовские грачи. — Он на минуту умолк, а потом вдруг спросил: — А стоило ли их рисовать?

— То есть как — стоило? — не поняли мы.

— Да так. Вот Айвазовский море писал. Стихию, борьбу с ней человека. Шишкин — величие и красоту леса. Верещагин и Суриков — прошлое нашей страны. Все это большие темы: взаимоотношения природы и человека или исторические… А тут что нарисовано? Околица какого-то провинциального городишки, вроде нашей Черни, тающий снег, церквушка, березы, и грачи на них. Это мы с вами каждую весну из окна видим. Стоит ли на эту тему картину писать?