Кажется, что все можно: достаточно написать на бумаге. Оптимальный план предусматривал удвоение добычи угля: 35 млн. тонн в 1927—28 году, 75 млн. тонн в 1932, сталинская цифра — 105 млн. тонн. То же было с нефтью: 11,7, 21,7 и 55 млн. тонн; с чугуном — 3,2, 10 и 16 млн. тонн. То же самое происходило со всеми другими цифрами пятилетнего плана. Но и это кажется недостаточным. В декабре 1929 съезд ударников призывает выполнить пятилетку в четыре года. Лозунгом дня становится: «Пять в четыре». Но и этого мало — Сталин заявляет: «темпы решают все». 4 февраля 1931 он говорит о возможности — следовательно, необходимости — выполнения пятилетки в основных, решающих отраслях промышленности в три года.

Цифры опьяняют составителей планов, но они опьяняют и строителей — граждан страны. Кажется: еще одно усилие, еще один построенный завод, еще одна построенная плотина — и вот оно счастье, за углом. Еще один шаг и удастся «догнать и перегнать» капиталистические страны. Маяковский подгоняет: «Время, вперед!» Сталин утверждает: если мы за десять лет не пробежим путь, на который другие страны затратили 50—100 лет, нас сомнут! В популярнейшей пьесе начала 30-х годов — «Страх» А. Афиногенова — старый, реакционный, но перевоспитывающийся под влиянием ГПУ профессор Бородин заявляет, что «общим стимулом поведения 80% всех обследованных /советских граждан, М.Г./ является страх». Остальные 20%, — объясняет профессор, — это рабочие, выдвиженцы. «Им нечего бояться, они хозяева страны». Но, — добавляет ученый, — «за них боится их мозг... Мозг людей физического труда пугается непосильной нагрузки, развивается мания преследования. Они все время стараются догнать и перегнать. И, задыхаясь в непрерывной гонке, мозг сходит с ума или медленно деградирует».

Вся страна уходит из мира реальности и начинает жить в мире фантазии, в мираже. Цифры перестают что-либо значить, они становятся лишь символом желания бежать вперед, как воздушный шар они уносят страну в несуществующий мир.

Но страна не могла уйти из реальности. На выполнение безумных планов бросается армия рабочих и техников. Возрождаются, казалось бы, отвергнутые идеи Троцкого и Бухарина начала 20-х годов о милитаризации труда. Единственный показатель, который перевыполнялся быстрее, чем предусматривали самые фантастические цифры, — показатель занятости. В народном хозяйстве предполагалось занять 14,7 млн. человек, в 1932 году было занято 22,9 млн. человек. Нехватку квалифицированных рабочих покрывали количеством. Как на фронте шлют в бой массы солдат, если отсутствует достаточная огневая подготовка, так на выполнение пятилетки были брошены миллионы бывших крестьян, не умевших обращаться с инструментами, станками, недисциплинированных.

Бурный рост городского населения ведет к катастрофическому ухудшению жилищного положения. Резко ухудшается продовольственное положение в городах. С. Струмилин, ставший позднее академиком, один из составителей сталинского варианта пятилетнего плана, писал в 1927 году в «Очерках советской экономики»: темп накопления, «при сложившихся у нас издавна навыках потребительского аскетизма, может превзойти все известные нам рекорды». Все рекорды «потребительского аскетизма» будут превзойдены в эти годы в советской деревне, умиравшей с голоду. Но и в городе положение было очень тяжелым. В апреле 1929 года вводятся карточки на хлеб. К концу года карточная система была распространена почти на все продовольственные товары, а потом и на промышленные. В 1931 году вводятся дополнительные «ордера», ибо даже по карточкам нельзя было получить положенного пайка.

О действительном положении рабочих в этот период можно судить по рапортам сотрудников ГПУ, хранившимся в Смоленске. В 1929 г. (а положение затем только ухудшалось), рабочий получал 600 грамм хлеба в день, члены семьи — по 300, жиров — от 200 грамм до литра растительного масла в месяц, 1 килограмм сахара в месяц; рабочий получал в год 30-36 метров ситца. Значительная часть рабочих питалась в заводских столовых. В романе Ф. Гладкова рассказывается о столовой на строительстве Днепровской плотины: «Я бываю на фабрике-кухне и меня тошнит от одного вида гнусного ядева. Я бываю на участках работ, туда пища привозится в термосах. Эта синяя болтушка смердит трупом и выгребной ямой. Рабочие предпочитают только хлеб с водой». Агент ГПУ доносит о жалобе рабочих, питающихся в столовой №7: «В том, что они называют щами, с трудом что-нибудь найдешь. Это не щи, а кипяченая вода из-под овощей; без жира, мясо часто плохо вымытое... Однажды в продуктах были обнаружены черви».

Летом 1931 года Сталин объявляет войну «уравниловке». «Равенство» объявляется мелкобуржуазным понятием, само слово приобретает пренебрежительно-презрительную форму: «уравниловка». Неравенство становится официально — социалистической добродетелью. Вводится новая тарифная сетка — оплата труда производится в зависимости от выработки, и от разряда. Материальные стимулы должны поощрять трудящихся. И нематериальные — ордена, почетные звания. Эти нематериальные стимулы всегда оборачиваются материальными: орденоносцы получают повышение по службе, особые пайки и так далее. В стране действует, по меньшей мере, 6 разных цен на товары. 1) государственные цены на пайковые товары, выдаваемые по карточкам; 2) коммерческие цены — значительно более высокие — на товары без карточек; 3) «среднеповышенные цены» на товары, продаваемые в рабочих районах, — ниже коммерческих, выше государственных; 4) цены «образцовых магазинов» — универмагов, в которых цены выше коммерческих; 5) «торгсины» — магазины, в которых все товары продаются только за золото или валюту; 6) рыночные цены.

Все цены не перестают расти, зарплата повышается лишь номинально, нормы постоянно увеличиваются. Для увеличения темпа работы используется ударное движение, социалистическое соревнование.

Возникают специальные магазины, специальные столовые для различных категорий руководителей. Причем иерархия соблюдается строжайшим образом. Жена члена Политбюро Коммунистической партии Германии, находившаяся в 1931 году в Москве, вспоминает, как в один прекрасный день столовую в коминтерновской гостинице «Люкс» перегородили, выделив угол для высокопоставленных функционеров. И еду им стали давать лучше, чем функционерам второго или третьего разряда.

Как относились рабочие к новым порядкам, доносят агенты ГПУ в Смоленское управление. Ткачи ярцевской фабрики — доносят агенты — кричали на собрании, созванном в связи с повышением норм: «Банда негодяев, довольно вы сосали нашу кровь! 12 лет вы нас агитируете и мутите в голове! Раньше вы все кричали, что фабриканты нас эксплуатируют, но фабриканты не заставляли работать за четверых, а потом тогда магазины были полны...» Рабочие Каменской бумажной фабрики — доносили агенты — говорят между собой: «Соревнование выдумали, чтобы рабочие надрывались», «социалистическое соревнование — это рабство для рабочих и хорошая жизнь для дирекции»; «На заводе „Красный гигант“ старый член партии накинулся на рабочего Пирульникова: „Предатель, подхалим, социалистическое соревнование — это рабство для рабочих, партия жмет нас как лимон!...“» В это же самое время старый ленинградский рабочий говорил А. Чилиге: «Мы живем сейчас хуже, чем при капитализме. Если бы тогда мы так страдали от голода, если бы при старых хозяевах мы получали такую низкую зарплату, мы бы тысячу раз уже бастовали». Тем не менее, рабочие бастовали: об этом есть донесения агентов ГПУ в Смоленском архиве. Но бастовать было очень трудно по многим причинам: рабочих увольняли, что влекло за собой лишение карточек, выселение с заводской жилплощади, даже арест; профсоюзы «работали рука об руку с дирекцией»; не прекращалась пропаганда, убеждавшая рабочих, что советская власть — их власть, что еще один шаг и наступит счастливое завтра — коммунизм. Мешают этому вредители, именно они виноваты во всех трудностях.

В апреле 1929 года, когда только еще начинались работы по выполнению пятилетнего плана, Сталин подготовил козла отпущения: «Шахтинцы» «сидят теперь во всех отраслях нашей промышленности». Сталин заверял, что вредительство «имело и продолжает иметь место». И — если не подлинные факты, то как нельзя более реальные — аресты и процессы подтверждали слова генерального секретаря. Годы первой пятилетки — время процессов: в августе 1930 года по обвинению в организации конского падежа закрытым судом судят группу бактериологов во главе с проф. Каратыгиным. Как раз в это время путешествовавший по Советскому Союзу индийский писатель Рабиндранат Тагор очень одобрительно отзывается — в многочисленных интервью — обо всем увиденном на родине победившего пролетариата. В сентябре 1930 года сообщается о расстреле 48 руководителей пищевой промышленности, в том числе проф. Рязанова, по обвинению в организации продовольственных трудностей. В ноябре-декабре 1930 в Москве организуется второй — после Шахтинского дела — показательный процесс-спектакль: процесс Промпартии. В обвинительном заключении указывалось, что в подпольной «Промышленной партии» насчитывалось не менее 2 тысяч членов, перед судом предстало 8 человек. Шахтинский процесс показал, что слишком большое количество обвиняемых снижает зрелищность представления. Опыт был учтен. Подсудимых обвиняли в том, что они занимались вредительской деятельностью по указанию Раймонда Пуанкаре, Лоуренса Аравийского, Генри Детердинга. Кроме арестованных, никаких свидетелей не было, не было и вещественных доказательств. Арестованные — прежде всего «глава» Промпартии профессор Л. Рамзин — признали обвинения. Большевик в 1905—7 годах, отошедший затем от партии, посвятивший себя технике, проф. Рамзин добросовестно сотрудничал с советской властью после революции. Затем он внезапно возглавил антисоветскую «подпольную организацию». Подсудимые признавались во всем: в том, что они были связаны с эмигрантом-капиталистом Рябушинским и получали от него инструкции, в том, что на пост министра финансов после свержения советской власти прочили бывшего царского министра Вышеградского. В ходе процесса выяснилось, что и Рябушинский и Вышеградский умерли, но на исход дела это, конечно, повлиять не могло. Пятеро из числа подсудимых были приговорены к расстрелу, но помилованы. Рамзин был очень скоро освобожден[27]. Использование провокаторов было обязательным для всех процессов, организованных «органами», начиная, по-видимому, с так называемого Таганцевского заговора в 1921 году.