Конец мая я посвящаю экскурсиям на вершины левого берега Омолона. Мне нравится в полном безмолвии подниматься на широких лыжах по лесным склонам и взбираться на вершины, с которых открывается обширный вид, а потом быстро скользить вниз по насту крутого склона. Только к вечеру наслаждение уступает место усталости – в рюкзаке за спиной скапливается больше пуда камней, лыжи вязнут в снегу, который после полуденного солнца становится вязким и липким. Лыжи, которых утром я совсем не замечаю, к вечеру кажутся пудовыми гирями, и, подходя к стану с особенно тяжелым грузом камней, я иногда отдыхаю через каждую сотню метров.
Во время этих экскурсий я хорошо изучил геологию и рельеф района нашей стоянки. Долина Омолона расположена вдоль Охотского водораздела, но она является юной, не связанной с направлением хребта и имеет различные по происхождению участки. Одни из них очень широки – это остатки древних ледниковых долин; другие – почти ущелья, с крутыми склонами; эти участки проложены рекой в обход ледниковых долин. С ближних гор виден на востоке ряд цепей, составляющих Охотский водораздел. Эти цепи входят в состав хребта, носящего на прежних картах название Колымского, который местные эвены и якуты называют Гыдан, то есть «морской».
Признаки весны начинают становиться все обильнее. 26 мая расцветают тальники, но снег еще лежит толщей в тридцать сантиметров, и ночью температура падает до 13–14 градусов мороза. 28-го мы услыхали кукушку, голос которой, несмотря на его резкость, очень приятен в безмолвии здешних лесов. Но в ночь на 29-е стал опять падать снег, и утром снова все было покрыто белой пеленой.
Мунугуджак постепенно набухает, наполняет водой главное русло и ряд проток, идущих через лес к нашему стану, но на Омолоне все еще очень мало воды.
1 июня мы с Говязиным отправляемся в далекую экскурсию вверх по Мунугуджаку, в цепь гор, западный конец которой мы пересекли по реке Русской. Цепь эта не имеет общего названия, и мы назвали ее Конгиинской – в память одного из вымерших юкагирских родов, Конгиинидзе.
Я наказываю Салищеву навещать время от времени тарын. Мы уходим на лыжах, потому что снег еще достаточно толстый, хотя местами виднеются значительные участки сухой земли, которые приходится обходить. На этих площадках уже 24 мая показались цветы, сначала пострелы, а к концу месяца и ветреницы, и даже начали летать отдельные, очень редкие комары. Пауки же настолько осмелели, что стали бегать по снегу.
На третий день мы доходим до снежных вершин западной цепи. Здесь еще зима, лежат громадные толщи снега, и глазам нестерпимо больно. Мой спутник в этот день заболел тяжелой формой снежной слепоты: не мог больше ничего делать и сидел в маленьком шалашике, который мы сделали для ночевки.
За два дня весна подвинулась вперед так сильно, что нам приходится бросить наши лыжи в лесу, даже не доходя до шалаша, – их невозможно тащить, особенно после того, как у нас появился тяжелый груз камней. На наше несчастье, я нашел очень много окаменелостей, которые жаль оставить, и изрядно нагружаю наши рюкзаки. Говязин, как неисправимый охотник, захватил с собой винтовку, но ему удается только посмотреть свежие следы горных баранов.
Назад мы возвращаемся ночью: у Говязина так сильно болят глаза, что днем он совершенно не может идти. Маленькие ручьи, впадающие в Мунугуджак, настолько вздулись, что переход через них представляет большие трудности. Нам приходится отыскивать деревья, лежащие над потоками, и переползать по обледенелому стволу в брызгах ледяной воды. Болота покрыты водой, вода хлюпает даже в наших ичигах, протертых от ходьбы по весеннему насту.
На нашем стане царит оживление. По Омолону двигается сплошная масса льда, а маленькая канава, проходящая вблизи стана, оказалась главным руслом, в которое бросился теперь Мунугуджак. Сухопутное сообщение с «верфью» прекратилось, и приходится пробираться к ней на лодке. Салищев накануне ходил смотреть тарын; тот все еще стоит неподвижно, хотя ледоход нагромоздил на нем громадный затор льда; вода скрывается куда-то вниз, под тарын, а его поверхность так же чиста и ровна, как раньше.
Лодка уже спущена, и сомнения, которые так долго мучили Перетолчина, правильно ли он выбрал место для «верфи» и будет ли здесь достаточно воды, благополучно разрешились. Рабочие предлагают назначить выезд в ближайшие дни, и приходится наконец сказать им, что наш выезд зависит не от нас, а от зловещего тарына.
Вода в Омолоне поднимается непрерывно, уже достигает более двух метров высоты и начинает подступать к нашей стоянке. 6 июня мы идем к тарыну – он уже взломан, и вместе с ним уходит весь лед.
Можно считать, что начинается лето. 8 июня – первая ночь с температурой выше нуля, и распускается лиственница. 9-го мы решаем выехать: весь лед прошел и все готово к отъезду.
Порядок плавания предполагается тот же, что и в прошлом году: я с Говязиным поеду на байдарке, а остальные в большой лодке. Но Перетолчин, наш главный лоцман и рулевой, упал на днях на берегу и ударился боком о корягу. Теперь он чувствует себя настолько плохо, что не может стоять у руля, и мне приходится ехать на байдарке одному. Я пробую ставить Перетолчину компрессы, но только впрыскивания морфия позволяют ему уснуть. Мы уже подумываем послать его вперед на легкой лодке, с тем чтобы возможно скорее доставить в больницу в Нижне-Колымск, но дня через три он почувствовал себя гораздо лучше, и боль скоро прошла. Даже после первого дня плавания, к вечеру, он вдруг поехал на лодке ловить рыбу: «Чтобы разогнать кровь».
Как только большая лодка выходит из затона у весновки, река подхватывает ее и мчит с невероятной быстротой. Отчасти оправдывались слова Вани, что задержаться у берега очень трудно. Конечно, это не невозможно, и канаты не обрываются, но привязывать лодку к деревьям все же приходится. И чтобы остановить большую лодку у берега, требуются большая ловкость и умение.
Первые дни вода все еще поднимается. Она вскоре заливает не только все острова, но и берег с лиственничными лесами. Вода мчится через тальники и захватывает местами всю долину реки. На островах возвышаются страшные заломы, которые топорщатся множеством острых стволов и коряг, торчащих навстречу лодке. Благодаря искусству Перетолчина, вскоре ставшего опять к рулю, лодка избегает этих заломов, несмотря на быстроту течения. Раз только крушение кажется неминуемым: лодку бросило прямо на залом, и она, придавленная водой книзу, чуть-чуть не встала на ребро, но Перетолчину удается направить ее так, что она ударяется серединой и идет, как говорят на Лене, «на отурок», то есть повертывается на 180° и двигается кормой вперед.
В такой обстановке нормальная работа по осмотру утесов очень затруднительна. С трудом можно задержаться в нужном месте, а во многих случаях совершенно нельзя ухватиться за берег, тем более что в байдарке первые дни я плыву один, пока Говязин помогает грести в большой лодке.
Омолон ниже Мунугуджака делает в своем ущелье крутой поворот и выходит к устью Большой Абыланджи.
Большая Абыланджа в это время действительно большая река. Она, так же как и Омолон, заливает своими мутными водами окружающие леса.
Мы можем руководствоваться в плавании только короткими и несколько сбивчивыми рассказами проводника-эвена, сообщившего нам сведения об Омолоне, его притоках и окружающих горах. И поэтому с нетерпением ожидаем, что несколько ниже Большой Абыланджи выплывем к устью Крестика, где весновал Ваня Березкин вместе с экспедицией Зонова и откуда он должен хорошо знать реку.
Расставаясь утром у Абыланджи, я прошу Салищева, который плывет на большой лодке, остановиться у устья Крестика и ждать меня. Отыскивать друг друга в этой сети островов еще труднее, чем на Колыме, потому что здесь масса маленьких проток, особенно многочисленных весной, которые во время моих поисков утесов заводят меня очень далеко от главного русла.
К концу дня я вижу справа большую долину, очень похожую на ту, которая, по словам эвенов, находится у устья Крестика. Мы с Говязиным пытаемся пробраться к ней, но течение уносит нас от протоки, идущей направо, и приходится невольно снова идти к левому берегу. Неожиданно показывается несколько свежеободранных деревьев на острове, а в затоне за мысом мы видим наши палатки. Эти деревья оказались приметным знаком, сделанным нашими товарищами, чтобы мы не пропустили стоянки.
