Сегодня мы не умывались, и вряд ли скоро удастся помыться. В то время в чукотском быту зимой совсем не употреблялась вода для мытья чего бы то ни было.

Первая причина та, что здесь слишком мало топлива, чтобы тратить его на таяние снега. Обычно яранги ставятся в таком месте, где много корма для оленей, и притом на склоне горы или на холме, чтобы видеть издали стадо. А кусты большей частью ютятся на дне долины, закрытом от ветра, в нескольких километрах в стороне от стойбища.

Мужчины ездят за топливом на нартах и стараются выкопать в руслах рек сухие ветви, принесенные водой, потому что сырые кусты горят в костре очень плохо, – ведь у чукчей нет железной печки, в которой можно разжечь и сырые дрова. Поэтому сегодня очень экономят дрова – неизвестно, когда кончится пурга и можно будет съездить за ними.

Чукчанки с большим искусством умеют поддерживать маленькое пламя, чтобы оно охватывало только котел или чайник и не слишком дымило.

Если вымоешься, то где сушить полотенце? В пологе оно не высохнет, а на морозе будет сохнуть слишком долго. В такой обстановке, конечно, нельзя и думать о стирке белья, и, в то время как уже многие береговые чукчи носят белье, у оленных я совершенно не видал его. Как сообщали старые исследователи, когда-то чукчи умывались мочой; ею же мылась и посуда. Но, вероятно, этот способ уже совершенно исчез, по крайней мере мне не удалось его увидеть.

Когда хозяйке, хлопочущей у костра, надо вытереть грязные руки или котел, она обрезает полоску от шкур, покрывающих пол полога, и по миновании надобности бросает этот клок шерсти. После обеда жирные руки вытирают о мохнатую подошву мехового сапога – чукчи подошвы зимних сапог (плекты) сшивают из «щеток», – кожи с крепкой шерстью, взятой с подошвы оленьей ноги между копытами. Такие плекты теплы и не скользят. Для осени и весны подошва делается из кожи лахтака (морского зайца).

Тнелькут приехал в плектах с подошвой из лахтачьей кожи. Поэтому сегодня после еды он был в большом недоумении – обо что обтереть руки? Эйчин заметила его затруднение и тотчас с милой кокетливостью заботливой хозяйки положила ему на колени свою ногу, он тщательно обтер руки о мохнатую подошву ее сапога. У Эйчин вообще очень много кокетливых жестов и нежных интонаций. Надо только послушать, каким нежным голосом она зовет мужа: «Мей» (обычное обращение, нечто вроде нашего «эй», но только к мужчине) – или будит его: «Кыва-коэ» (садись).

На следующее утро, как только мы напились чаю, Эйчин, несмотря на пургу, выгоняет нас наружу: сегодня необходимо выбить полог. Пурга ослабела, и можно сделать это хотя бы внутри яранги.

Вынеся эек и свои мешочки – один с блюдечками, другой рабочий, она спускает полог с козел, вывертывает его и начинает бить выбивалкой. Делать это нужно с большой силой, и женщина настолько согревается, что вскоре спускает с плеч керкер и работает полуголая. Ее волосы покрываются инеем от дыхания, и голова кажется седой, а лицо, и так уже румяное, краснеет еще больше. Яркий цвет лица – один из основных элементов красоты чукотских женщин.

Керкер чукчанки представляет меховой двойной комбинезон, состоящий из широких штанов и еще более широкого, низко вырезанного корсажа. Корсаж имеет глубокое декольте спереди и сзади, так что керкер легко сбросить, и во время работы его большей частью спускают с одного плеча или с обоих, а в пологе женщины сидят обычно обнаженные по пояс, так же как и мужчины.

Пока Эйчин выбивает полог (это продолжается не меньше двух-трех часов), мы с Ковтуном уходим вдоль холмов Маркоинг для геологического исследования и съемки. Поземка еще свирепствует, но гораздо слабее, и, закрыв лицо капюшоном, можно двигаться поперек ветра. В ярангу нам нечего возвращаться раньше темноты: до этого времени полог не будет поставлен.

Несмотря на пургу, приятно бродить по холмам при ярком солнце. Поземка струится по склону, но уже покров ее не такой плотный, как вчера; кажется, что по склону стекают ручьи снега. Внизу, в равнине Чауна, эти ручьи сливаются, и равнина до горизонта залита густым покровом мути. У подножия холмов, возле края этой пелены, бродят олени и копытят из-под снега мох.

Хорошо вернуться в ярангу в сумерки, сесть у костра и получить от хозяйки блюдечко горячего, мелко нарубленного мяса. Полог поставлен, и, по-видимому, уже не будет неприлично залезть в него.

Сегодня кормят гораздо скуднее, чем вчера, – вероятно, убитый перед пургой олень приходит к концу. Ятыргын не главный в стойбище: я видел днем двух более важных жителей – одного толстого чукчу в коричневой с красной полосой камлейке (ситцевый чехол сверху кухлянки) и другого высокого эвенка в желтой ровдужной[20] камлейке. Они ходили по стойбищу, от нечего делать разглядывали одометр на нашей нарте, пробовали катить нарту взад и вперед. По-видимому, в их яранге живет Тнелькут и оттуда мы получаем мясо. Этот эвенк, как я узнал, уже давно поселился вместе с чукчами.

Тнелькут пришел сегодня вечером с обмороженными щеками и рукой. Он ночевал у стада; очевидно, какие-то обязательства связывают его с этим стойбищем, потому что гость обычно не пасет стада (кажется, у него здесь есть свои олени).

Он рассказывал с большим воодушевлением, какая ночью была пурга и холод и как за эти дни сдохло от холода десять оленей. С Тнелькутом мне легко разговаривать: в то время как Ятыргын, чтобы объяснить что-нибудь, употребляет множество слов в самых сложных формах и сочетаниях, Тнелькут немногословен, говорит отчетливо несколько слов и дополняет их выразительными жестами. Вот и сейчас он картинно показывает, как дохнут олени – «камака» (термин русско-чукотского жаргона) и как при этом они сворачивают голову набок, высовывают язык и закатывают глаза.

Кроме Тнелькута за вечерней трапезой присутствует сын Ятыргына. Он, как полагается младшему, сидит сзади, в углу, и мать иногда передает ему через плечо кусок мяса. Чай он получает очень редко. Трудно сказать, сколько ему лет – одиннадцать или четырнадцать; он внимательными серьезными глазами смотрит на нас, как будто изучая и костюм и манеры.

На ночь Ятыргын уходит к стаду, но в четыре часа утра возвращается и посылает вместо себя сына.

13 февраля пасмурно, ветер стих, мы можем ехать дальше. Сегодня наш караван ведет Эйчин: во время кочевки это лежало на обязанности женщин, а мужчины очень не любили вести грузовых оленей и считали это унизительным. Тнелькут опять уехал вперед на своей легковой нарте.

Эйчин для поездки в гости приоделась: на ней хороший керкер из темного одноцветного меха, а на спине повязан русский платок. Костюм заканчивается парой меховых сапог, затянутых у колена поверх керкера; самая красота, по-видимому, в том, что икры делаются очень толстыми – как бочонки. При этом чукотская красавица идет переваливаясь. Постоянное сидение в пологе искривляет ноги чукчанки, широкие штаны керкера мешают ходьбе, и походка становится похожей на утиную.

Эйчин большей частью сидит на нарте. Оленей вести не надо, мы едем по следу Тнелькута.

Скоро начинает падать густой снег. Спустившись с холмов, мы попадаем в широкую долину реки Мильгувеем. Ничего не видно: снег внизу, снег в воздухе. Мы начинаем восхищаться опытностью Тнелькута, который без компаса так уверенно идет на юг.

Но восхищаться, кажется, еще рано: подойдя к подножию каких-то холмов, след вдруг круто поворачивает влево, вдоль них. Очевидно, Тнелькут взял слишком вправо, и теперь приходится идти на восток.

Яранги Тнелькута стоят на склоне холмов. Сквозь снег и мглу сначала видны только черные концы жердей, высовывающиеся из дымового отверстия, а потом уже вырисовываются очертания трех яранг. Между ними стоят, как обычно, пустые и груженые нарты – с запасными пологами, с продуктами; два крытых возка указывают, что здесь есть две семьи с маленькими детьми: при кочевках детей возят всегда в этих закрытых возках, потому что мать слишком занята надзором за гружеными нартами.