Вот и вторая наледь. Но вдоль нее тянется терраса, и мы пробуем обойти наледь стороной. Терраса все повышается, и мы попадаем в область моренных холмов: по этой долине когда-то спускался с гор большой ледник и нагромоздил у своего конца эти груды камней, возвышающиеся на полтораста метров над рекой. Дальше идти нельзя, и на реку также нельзя спуститься – слишком круто. Приходится вернуться обратно и все-таки пересечь и эту наледь. Она дается легче, и, невзирая на воду, сани снова мчатся вперед.

Теперь мы вошли в цирк – расширение в верховьях реки, куда стекались раньше мощные ледники из долин водораздельной гряды. По бокам этот цирк загроможден моренами, но середина его плоская и широкая, выпаханная ледниками.

Здесь, наверно с перевала, дуют сильные ветры; поверхность снега в крепких застругах, о которые бьются лыжи саней. Мы пересекаем цирк и подходим к южному его концу. Направо открывается чукотское стойбище – несколько яранг, громадные стада, пасущиеся на склонах гор. Пора и нам стать на ночлег: наша цель почти достигнута – мы дошли до водораздельной гряды.

Мы ставим рядом с санями маленькую палатку (большая осталась на базе у астропункта вместе с малыми санями, в ней живет Яцыно и ждет нас). Когда мы кончаем обедать, со стороны яранг показываются две нарты – чукчи не дождались нас и сами идут, чтобы услыхать «пыныль». Но упряжка странная – издали не разберешь, как будто везут нарты не олени, а какие-то другие животные. Когда нарты приблизились, то стало видно, что в них впряглись молодые чукчи и везут они двух стариков. Это довольно обычный способ, которым передвигаются старики. Летом их иногда носят на спине.

Один из пассажиров – старик очень дряхлый, с длинным красным лицом, с большим подбородком. Оказывается – это сам Теркенто. Мы смотрим на него с любопытством – вот он, первый богач этого края, который так вероломно поступил с нами. Немудрено, что он нам прислал самых плохих оленей, – ведь он настолько экономен, что предпочитает сам ездить на работниках, чтобы беречь своих легковых оленей. Если бы он видел, до какого истощения довели его оленей Лютом и Теулин!

Вряд ли совместимо с законами гостеприимства возбуждать сейчас вопрос о живо интересующей нас причине невыполнения подряда. Я ограничиваюсь тем, что рассказываю Теркенто все новости, какие знаю, – о ярмарке в Чауне, о судьбе его оленей, о чукчах, которых мы видели по пути.

Предлагаем суп с макаронами, но чукчи находят его несъедобным и отставляют в сторону. Чай с сахаром и сухарями заслужил полное их одобрение; по-видимому, несмотря на свое богатство, Теркенто редко видит «кау-кау». У него совсем нет зубов, и сахар ему разгрызает молодой чукча – его конь и нянька одновременно. Этот чукча, очень веселый, с зычным голосом, с грубым и темным лицом, охотно смеется шуткам и сам шутит. Мы расстаемся очень довольные друг другом. Чукчи сообщили нам названия соседних речек и обещали завтра в обмен на табак привезти оленя. Будем надеяться, что это будет жирный олень, достойный представитель стада. Сегодня, когда мы бродим по соседним горам, мы видим превосходных оленей – совсем не похожих на тех жалких одров, которые были высланы в Чаун.

Теркенто, по-видимому, живется неплохо, и он вряд ли склонен прибегнуть к самоубийству, которым еще недавно кончали свою жизнь многие чукотские старики и старухи. Когда тяжелые условия жизни становились непереносимыми для старика, он просил себя убить; часто просили о добровольной смерти страдающие какой-либо тяжелой болезнью. Это не результат плохого отношения родственников, а невозможность переносить тяготы кочевой жизни. Смерть тем более была желательна в таких случаях, что, по представлению чукчей, на том свете лучшие места для обитания отдаются людям, умершим добровольно. Они живут в красном пламени северного сияния и проводят время за игрой в мяч, причем мячом служит моржовая голова. По древнему обычаю убивали человека, просящего о смерти, копьем, или ножом, или из ружья или удушали. «Помощниками», или «провожатыми», выполняющими этот обряд, могли быть только мужчины, и лучше всего, если это делал сын. При удавливании могли помогать и женщины.

Со времени введения советского строя на Чукотке такие узаконенные убийства были запрещены, и мне не приходилось слышать о случаях открытого выполнения этого обряда. Но все же и в те годы иногда в глубине тундры внезапно умирал при странных обстоятельствах какой-нибудь старик, и смерть его, вероятно, была связана с этим обычаем.

Широкая долина Пучевеем позволяет пройти и дальше на аэросанях, но при выезде с базы, чтобы не перегружать сани, мы взяли с собой мало бензина, и поэтому рискованно еще дальше углубляться в горы. Приходится ограничиться экскурсией на лыжах. Обычно мы с Ковтуном совершаем эти экскурсии отдельно, потому что объекты наших работ различны. Денисов, если у него нет работы по ремонту аэросаней, присоединяется иногда к одному из нас, но большей частью идешь на работу в полном одиночестве. Высокие обрывы гор с черными коронами утесов, черные осыпи, белые скаты и белые блестящие долины – и ни души. Здесь уже редко встречаются зайцы и куропатки. Весеннее солнце ярко светит, и, чтобы не заболеть снеговой слепотой, приходится надевать темные очки.

Выше цирка, где мы стоим, долина Пучевеем суживается, потом опять расширяется, и попадаешь в другой цирк, еще более обширный. Здесь по руслу реки видны кое-где маленькие кустики, и сюда работники Теркенто приезжают за дровами. За этим расширением тянется гряда мрачных обрывов, и через разрыв в ней можно попасть на южный склон хребта, но у нас мало бензина: следовало бы найти проход к Малому Анюю.

Я сижу на моренном холме в глубине цирка и, глядя на юг, мечтаю о том, как мы едем дальше, как раздвигаются горы и вдали открывается широкая долина Малого Анюя.

Рядом со мной круг камней, ограждающих место, где лежал, очевидно, труп, – это чукотское кладбище. Труп давно растащен песцами, и остались одни обломки нарты, на которой привезли сюда покойника.

Обратный путь на аэросанях через наледи, к нашему удивлению, не представил больших трудностей. За эти два дня, что мы провели здесь, опасные области снежной каши у нижнего конца наледей увеличились ненамного, и мы свободно обошли их. Вместе с поземкой, дувшей нам в спину (ветер переваливал через хребет с юга и, не ощутимый еще вверху, превращался в пургу на окраине хребта), мы примчались полным ходом к базе. Яцыно, соскучившийся за три дня одиночества, бродил в кустах неподалеку в поисках куропаток.

Наши соседи, чукча Эттувий со своими товарищами по стойбищу, сегодня откочевали на запад, вдоль предгорий хребта. Мимо нас потянулись связки нарт с детьми, а потом пастух прогнал несколько десятков оленей – весь мясной и транспортный фонд этого бедного стойбища. Мужчины, конечно, проехали вперед на легких нартах и остановились на несколько минут возле наших аэросаней.

Пора и нам двигаться на запад. Вместо того чтобы возвращаться опять в Чаун через громадную Чаунскую равнину, мы проедем вдоль подножия Анюйского хребта и выберем новое место для базы в верховьях Лелювеем – большой реки, истоки которой прорезают хребет до самого водораздела (нижнее течение ее мы пересекали недавно на оленях).

Аэросани все больше радуют нас. Они двигаются так быстро и легко, что кажется, нет уже для них непреодолимых препятствий. Снежные поля мчатся навстречу и уходят назад. Поднимаемся все выше, на пологие склоны холмов; сзади остается ровный след – три колеи или, вернее, лыжни, и по ним весело стремится вторая машина. Я впереди, на «флагманской» – на малых санях. Они легче и прокладывают путь. К западу снег становится глубже, ход замедляется, мотор начинает перегреваться. Но вот мы спускаемся в долину Лелювеем. Река глубоко заходит в хребет, громадная треугольная впадина замещает здесь предгорья и подходит вплотную к высоким горам. Множество притоков Лелювеем, выходящих из хребта, пересекает равнину. Надо выбрать базу в вершине этого треугольника, чтобы от нее можно было проникнуть в любую долину.