К сожалению, это означало, что теперь соседом Томми будет Уилбур. Иными словами, он оказался втянутым в бесконечный анализ того обстоятельства, что Уилбур был обречен еще до рождения. Если Джои был словно приложением к своему члену, то толстяк Уилбур представлял собой один только мозг. Томми не был уверен, что это была перемена к лучшему, но что он мог поделать — не вешаться же ему теперь? Этого он себе на ближайшее будущее не планировал. Если уж когда-нибудь он уйдет в мир иной, то, скорее, по политическим мотивам, а не по той причине, что его сокамерником оказался заумный толстяк, полагавший, что он был обречен еще до того, как родился.

— А что, твоя мать была наркоманкой? — спросил Томми. Неделю-другую он выдерживал с Уилбуром глухое молчание, но это ему наскучило, и он решил, что можно попытаться разузнать, почему все же Уилбур считал себя обреченным.

— Нет, моя мама была президентом клуба «Дружба», — сказал Уилбур.

— Что за «Дружба»? — поинтересовался Томми.

— Это клуб для провинциальных дам, которым все в жизни надоело, но которым приятно думать, что они себя могут усовершенствовать, читая бестселлеры и потом болтая о них, — ответил Уилбур.

— Так вот почему ты был обречен? Потому что твоя мамуля любила читать бестселлеры? — Всего за две недели Томми освоил трюк доводить любое высказывание Уилбура до абсурда.

— Это могло спровоцировать пренатальную тоску, но обречен до своего рождения я был не по этой причине, — признался Уилбур. — Я обречен благодаря своему имени. Тебе бы понравилось, если бы тебя звали Уилбуром?

— Ну, не самое громкое из имен, — согласился Томми.

— Так вот, я его ненавижу. Ненавижу его и своих родителей за то, что они меня так назвали.

— Ты бы мог сменить имя, — предложил Томми.

— Да, но к тому времени, как я узнал, что у меня есть такое право, было уже поздно, — сказал Уилбур. Лицо у него было такое круглое, а глаза едва виднелись. Большинство заключенных называли его Косым, так же звали его и охранники, хотя он совершенно не был косым, просто глаза у него были закрыты толстыми складками жира.

— Я всегда чувствовал себя именно как один из Уилбуров, и так будет всю мою жизнь, — продолжал занудствовать Уилбур.

— Я что-то не вижу в этом большой трагедии, — сказал Томми. Его порой забавлял Уилбур, а уж подкалывать его было и вовсе приятно. — Одного из братьев Райтов звали Уилбур, — добавил Томми.

Уилбур пропустил это замечание мимо ушей.

— Я думаю, на свете немало людей, которые неплохо живут себе с этим именем, торгуют какими-нибудь железками или занимаются еще чем-нибудь, — не унимался Томми.

— Меня не привлекает торговля металлоизделиями, — сказал Уилбур.

Зато его привлекала опера. Он слушал оперы в наушниках, но иногда эти оперы просачивались из-под подушечек наушников, или же Уилбур засыпал, и наушники сваливались с его ушей, и тогда в тишину проникала музыка. Не сказать, чтобы Томми особенно возражал против этого, хотя, если в этот момент он колдовал над своим шифром, опера сильно отвлекала его. А вот кто возражал, так это черный заключенный по кличке Пес, который сидел в соседней камере. Кличку эту ему дали за то, что он до смерти забил свою жену замороженным трупом собаки. Когда он решил, что жена его погуливает, он убил ее дворняжку и положил ее к соседу в морозильник на две недели. Потом он извлек ее оттуда и забил ею до смерти свою жену, когда та стояла на стоянке в ожидании автобуса.

Пес несколько раз предупреждал Уилбура, что не собирается слушать эту муть.

— Вам ведь вряд ли что-нибудь слышно, — пробовал сопротивляться Уилбур. Так оно на самом деле и было.

— Более чем достаточно, — сказал Пес злобно. После долгой отсидки в одиночке его недавно перевели в их сектор. В одиночку он попал за то, что он изо всех сил шарахнул дверью по голове соседа по камере. Пес был огромного роста, а его сосед, тоже черный, был маленький. Пес схватил его и поставил точно на то место у входа, где шарахнуть дверью по голове можно было с максимальным эффектом. Причем он настолько в этом преуспел, что его сосед пролежал в коме четверо суток.

У Уилбура не то чтобы совсем не было здравого смысла, поэтому он все-таки убавил громкость, так что доносился только неясный звук оперы. Но выключать музыку он не стал, и ублажить Пса полностью не удалось.

— А у тебя нет ничего нормального? — спросил Пес. — Ничего не имею против нормальной музыки.

— Вся итальянская нация считает, что это и есть нормальная музыка, — сообщил ему Уилбур.

С минуту Пес не обращал на музыку никакого внимания, но похоже, остался недоволен этим.

— Итальянцы, может быть, и считают это нормальной музыкой, но ты ведь не в итальянской тюрьме, — ответил Томми позже, когда Пес уснул.

— Я же убавил звук, — сказал Уилбур в досаде.

Хотя он и оказался в тюрьме, у него были все те же манеры белого мальчика из богатой семьи. То, что ему приходилось крутить свои оперы чуть тише, чем на полной громкости, причиняло ему большое неудобство, и он даже не пытался сделать вид, что это было не так.

— Пес насмерть забил свою жену замороженной собакой, — напомнил ему Томми. — И шарахнул того парня дверью так, что тот вырубился на четыре дня.

— Я же убавил звук, — рассердился Уилбур. — Я имею право слушать Верди, если мне этого хочется.

— Наверное, ты и вправду был обречен еще до своего рождения, — сказал Томми. — Если Пес тебя шарахнет дверью по голове раза три, ты уже не сможешь слушать Верди, потому что все твои мозги полезут у тебя из ушей.

— Охранники умирают от желания выколотить из него все его дерьмо, — сказал Уилбур. — Если он будет и дальше приставать, я буду кричать.

Томми не стал доказывать, ему, что охранники постоянно умирают от желания отметелить все, что движется, или, лучше сказать, все, что движется не так, как им того хотелось бы. Если Уилбуру приятно было думать, что в его случае они сделают исключение по той причине, что он год учился музыке в колледже в Кеньоне, или же потому, что он был из богатой семьи, пусть так и думает. На самом деле они считали Уилбура жирным выпендрялой, и, наверное, кто-нибудь из них скоро продемонстрирует ему свои дружеские чувства, сплюнув табаком ему в кофе, или иным образом.

Между тем Томми иногда развлекался, расспрашивая Уилбура о преступлениях, которые тот совершил. Были они не менее глупыми и столь же неряшливо подготовленными, что и большинство тех, за которые здесь находились почти все заключенные. Единственной особенностью преступлений Уилбура было то, что он дважды совершил их перед Рождеством. В первое Рождество Уилбур выписал слишком большой чек на подарок для своей жены. А подарил он ей машину «БМВ». За это, учитывая некоторое содействие со стороны своей богатой семьи, ему дали срок условно. Как только жена узнала, что ей придется вернуть машину, она ушла от него.

Когда во второй раз накануне Рождества Уилбур обнаружил, что у него нет денег на щедрые подарки своей бывшей жене и троим детям, которых те от него ждали, он зашел в банк в Мэнсфилде в Техасе и попытался ограбить его. Вмешался охранник банка, и Уилбур застрелил его из револьвера 44-го калибра, который был одним из экспонатов его роскошной коллекции. Он вышел из банка и сел в машину, которую оставил на стоянке перед банком, и до приезда полиции сидел в наушниках, слушая один из концертов Гайдна. Охранник скончался, и Уилбуру дали срок от двадцати лет до пожизненного.

— Ненавижу Рождество, — сказал он Томми. — Это постоянное давление, чтобы ты показывал всем, как ты счастлив, хотя какое там счастье! Не будь этого Рождества, я бы сейчас был на свободе.

— А тебе не жалко охранника, которого ты убил? — спросил Томми. В последнее время его интересовала тема раскаяния, которой в немалой степени были озабочены и тюремные врачи-психиатры. В той жизни, которой они жили, раскаяние было качеством, отделявшим добро от зла. Какой-нибудь маньяк мог в лоскуты изрезать человека, но если после этого ему становилось невмоготу оставаться наедине с самим собой, по их мнению, это был «парень о’кей».