— Тебе не хотелось бы взять и забыть, что мы вообще знакомы? — спросила Пэтси, возвращаясь и садясь на кровать. Она села достаточно далеко от Джерри, и он не смог бы прикоснуться к ней. Мир при этом не перевернулся бы, но ей сейчас этого просто не хотелось.

— Думаю, что не смогу забыть, что мы знакомы, — сказал Джерри. — Я ведь знаю тебя, и у меня хорошая память. Я не собираюсь забывать, что знаю тебя.

— Это нечестно, — сказала Пэтси. — Дело тут не в твоей хорошей памяти. У меня тоже хорошая память, но у меня были любовники, о которых я забыла, ну то есть совершенно. Если я встречу их на улице, я их не узнаю, и если кто-нибудь из этих ребят, о которых я совершенно забыла, подойдет ко мне на какой-нибудь вечеринке и скажет: «Привет, помнишь как мы валялись в постели, как поживаешь?», я просто дам ему по физиономии.

— Я все же не понимаю, о чем это ты. Я не собираюсь забывать тебя — никогда.

— Почему нет? — спросила она, хотя его замечание вселило в нее маленькую надежду.

— Ну, во-первых, ты знаешь больше, чем кто бы то ни был из всех моих знакомых, о Рильке, — сказал Джерри.

— Да пошел ты… — Пэтси была уязвлена. — Это потому, что у меня был любовник, который занимался переводами Рильке. Прочти его новую биографию, и ты будешь знать о Рильке столько же, сколько и я.

— Да, но ты забываешь другое: в основном среди моих знакомых женщин никто не читает биографии. В основном мои знакомые женщины обслуживают столики. Если они и читают что-нибудь, так это свои гороскопы.

— Так что же, ты будешь помнить обо мне только то, что я такая начитанная? Спасибо тебе большое! Я, наверное, предпочла бы, чтобы меня вспоминали за классный минет!

— Я не хотел, чтобы ты сердилась, — сказал Джерри. — Что плохого в том, что о тебе помнят как о женщине, которая много знает? Большинство людей вообще ничего и ни о чем не знают.

— Ты такой чертовски пассивный, что мне приходится заставлять тебя объяснить мне, что ты имеешь в виду и о чем думаешь, — сказала Пэтси. — Но когда я в самом деле заставляю тебя сделать это, я, по крайней мере, слышу твои объяснения. По-моему, тебе лучше уйти отсюда и смотреть из окна на грудь моей дочери.

Рассердившись, она помчалась вниз и открыла бутылку красного вина. Когда она выпила бокал, пытаясь успокоиться, к ней в кухню спустился Джерри. Он был опечален, но не до такой степени, как того хотелось бы Пэтси.

— Я правда не хотел огорчать тебя, — извинился он. — Это просто был какой-то философский разговор.

— Все разговоры с тобой — философские. Даже если я в таком побитом состоянии, я ведь не бесчувственная. Может быть, мне иногда просто нужно поговорить и о чувствах. Разумеется, у тебя они философичны, и от этого другим делается грустно. По крайней мере, мне. Я чувствую после каждого такого разговора, что моя жизнь была полной неудачей. Это оказывает ужасное действие на женщину.

— Да разве можно называть твою жизнь полной неудачей? — удивился Джерри.

— Откуда ты знаешь? — Ей захотелось швырнуть в него бутылкой. — Разве я не сказала, чтобы ты уезжал? — закричала она. Она знала, что, если он останется, она рассердится еще сильней и тогда последует ужасный скандал. Ей не хотелось, чтобы при нем присутствовала Кэти. Ее дети уже вынесли слишком много отвратительных скандалов, пока она была замужем за их отцом.

По дороге домой Джерри решил срезать путь, завернуть в тамали-бар и принять приглашение Хуаниты пойти с ней на танцы. Он был в таком настроении, что ему нужна была какая-нибудь девушка помоложе — кто-то, у кого не было бы стольких забот.

Больше всего на свете Шишарика интересовало его собственное будущее.

— Вы не думаете, что мне нужно жить в Иране? — спросил он родителей как-то утром, когда они собирались пойти в парк. По крайней мере, погулять собирался его отец, а мама все еще была в кровати. Она проснулась, но, кажется, пойти с ними в парк не спешила.

— Ну, если ты хочешь жить в Иране, нам придется заняться с тобой языком фарси, — сказал Тедди.

— Это что, язык, на котором говорят в Иране? — догадался Шишарик. Он злился на то, что мама ленилась. Одна ее босая нога торчала из-под простыни. Он схватил ее и стал тянуть, но это было бесполезно. Она была слишком тяжелая для него.

— Мы думали, что ты тоже пойдешь. Вставай и пошли, — сказал он твердо.

— Ты мне не господин, Шишарик, — напомнила ему Джейн.

— Нет, конечно, но ты ведь и в самом деле сказала, что пойдешь в парк, — вступился за Шишарика Тедди.

— Я сказала, что пойду, но не сказала когда, — ответила Джейн, улыбаясь. — Сегодня воскресенье, и мне не надо на работу. Я хочу поваляться в постели еще немного.

— Нет, пошли сейчас же, — настаивал Шишарик. — Ты должна слушаться.

— Слушаться кого, малыш? — спросила Джейн, рассмеявшись. — Уж не тебя ли?

— Конечно, меня, а то укушу, — сказал Шишарик. Он рассердился, потому что она так и продолжала лежать в постели. Он попробовал укусить ее за ногу, но она отдернула ногу и спрятала под простыню. Не успел он и пошевельнуться, как она затащила его к себе в постель и стала трясти. Она могла быть такой быстрой, таким злым зверем, если ее рассердить.

— Не смей кусаться, понятно? — прикрикнула на него Джейн.

— Не тряси его так сильно, он же не укусил тебя, — сказал Тедди.

Он почти ненавидел частые яростные схватки между Джейн и сыном.

— На днях он укусил меня до крови, — пожаловалась Джейн. — Ему меня не жалко. По-моему, он становится общественно опасным.

— Да успокойся ты, ему ведь еще и четырех нет, — сказал Тедди.

— Я хочу уехать и жить в Иране, — сказал Шишарик, как только мать отпустила его.

— Давай-давай, надеюсь, аятолла доберется до тебя, — сказала Джейн.

— Если ты не пойдешь в парк, я укушу тебя, когда ты в следующий раз уснешь, — пригрозил Шишарик, сползая с кровати с сердитым видом. Он пожалел, что никак не мог сделать ей больно, но к тому времени, когда они с отцом пришли в парк, он уже не так злился.

— Она сказала, что что-то до меня доберется, если я уеду жить в Иран, — вспомнил Шишарик. — Что это может добраться до меня?

— Аятолла, — сказал Тедди. В парке было тихо и мирно. Здесь почти никого не было — всего несколько родителей гуляли с детьми — было еще так рано. Шишарику можно было покататься с горки одному, что случалось весьма редко. Однако у него было настроение задавать вопросы, а не кататься с горки.

— А что делает эта аятолла? — поинтересовался он, усевшись на самый верх горки.

— Аятолла — это священнослужитель, — объяснил Тедди, и Шишарик тут же съехал вниз.

Когда они оказались в парке вдали от Джейн, Тедди почти успокоился, глядя, как приятно было Шишарику скользить вниз по горке, как любому нормальному ребенку. Он и себя почувствовал совершенно нормальным и знал, что должен делать нормальный человек. Это ощущение он как-то всегда начинал утрачивать, когда Джейн затевала ссоры с Шишариком. Некоторые из них его ужасно пугали, потому что ни один из них не хотел уступить другому. А что, если Джейн сломает Шишарику шею или случится еще что-нибудь в этом роде? Она всегда так сильно трясет его! А что, если Шишарик подкрадется к Джейн, когда она спит, и ткнет ей в глаз карандашом? Он внушал себе, что у него просто разыгралось воображение, но ничего не мог с этим поделать. Самое страшное было то, что в одной из этих схваток Джейн с Шишариком могли изувечить друг друга. Если бы это произошло, вся жизнь переменилась бы, и не только его жизнь. Тогда это было бы чем-то вроде той жизни, которая досталась Томми, только не в стенах тюрьмы, а на свободе.

Шишарик съехал вниз, но не уходил с горки.

— А что делает этот священнослужитель? — спросил он, все еще взволнованный проблемами Ирана. Это было место, о котором он часто слышал по радио.

— Они молятся. Это священники, проповедники, — пояснил Тедди. Он понимал, что, скорее всего, это описание было почти бесполезным — ведь Шишарик никогда не был в церкви.