– Эй, Трелли, ты где?
Кто знает…
Чья-то прохладная ладонь прикоснулась ко лбу, потом твёрдые пальцы вдавились в виски, а перед глазами замелькали осколки кривых зеркал, и перепуганные духи с недовольным уханьем разлетались в стороны, уступая дорогу. День – ночь, день – ночь, день – ночь… Стоит опустить веки и наступит ночь, а как только откроешь глаза, они наполняются ослепляющим светом дня. День – ночь…
– Очнись, малыш… – Теперь это был шепот, прозвучавший возле самого уха.
Очнуться… Открыть глаза… Тряхнуть головой… А вдруг ничего не произойдёт, и всё останется как прежде. Наверное, так же чувствует себя тот, кого с головой накрыла бездонная топь. Шаг в сторону от проторенной тропы – и спасения уже нет, и никто не успеет протянуть руку, и каждое движение только помогает пучине всё крепче сжимать свои вязкие объятия…
Боль охватила его внезапно, как будто в тело впились сотни раскалённых гвоздей. Трелли катался по мокрой траве, стараясь сбить охватившее его невидимое пламя, и лишь когда он скатился в неглубокий ручей, боль собралась в одну точку на правой стороне груди и начала понемногу утихать.
Учитель стоял над ним, держа в руке дымящуюся головешку, а над его головой, запутавшись в ветвях, висели клочья облаков.
– Прости, малыш, но по-другому не получалось. – Тоббо отбросил головешку, и юный альв проследил её медленный полёт – обугленная ветка упала в костёр, подняв сноп искр, и в тот же миг пространство наполнилось звуками, шелестом мелких, едва вылупившихся листьев и утренним птичьим гвалтом. – Жаль, очень жаль…
Странные слова сказал учитель… Жаль. Чего ему жаль? «…забудь о своей жалости», – так однажды сказал ему Тоббо… Но почему тогда ему самому жаль? Чего жаль? Сейчас у альвов нет ничего такого, о чём стоило бы жалеть. Кроме разве что надежды…
Трелли попытался приподняться и заметил, что его белая холщовая рубаха прожжена на правой стороны груди и льняная ткань продолжает дымиться. Он хлопнул ладонью по тлеющему месту и снова скорчился от боли – под полотном была обожжённая кожа. Теперь всё ясно. Учитель, чтобы вернуть его к реальности, ткнул своего ученика головешкой в грудь и теперь жалеет, что пришлось причинить боль…
– Мне жаль, но, кажется, я ошибся…
– В чём ты ошибся, учитель? – Трелли мгновенно забыл о боли – тон, с которым учитель произнёс последние слова, показался ему куда более пугающим.
– Боюсь, что я ошибся в тебе, малыш. – Тоббо протянул ему руку и помог юнцу выбраться из ручья, который тот запрудил своим телом. – Боюсь, что всё зря…
– Что зря? – Сбывалось худшее, что Трелли мог предположить.
– Зря я всё это затеял. И ты напрасно надеешься на что-то. – Тоббо вздохнул, усаживая Трелли спиной к костру, так, чтобы ожог остудила утренняя прохлада, а мокрая спина побыстрей высохла. – Только… Если не на что надеяться, то зачем жить…
– Я не смог?
– Не смог… – словно эхо отозвался Тоббо. – И беда не в том, что ты не сумел прозреть и обрести слух в Призрачном Мире. Беда в том, что ты не смог сам вернуться оттуда. Это же так просто, если хочешь… Значит, ты не очень-то хотел. Значит, эта жизнь тебе не слишком дорога, если покой небытия так долго мог не отпускать тебя. Ты ещё толком не начал жить, но уже устал. Устал от одного только предчувствия жизни. В этом нет ничего странного, малыш… Странно то, что мы до сих пор ещё существуем. Странно то, что в племени, пусть редко, но ещё рождаются дети. Странно то, что мы до сих пор не превратились в диких зверей, в чудовищ, которыми нас считают люди.
Учитель расстелил на земле полотенце и начал раскладывать на нём баночки из обожжённой глины. Сейчас он сделает смесь целебных мазей и начнёт залечивать ожог… А когда рана затянется, закончится и ученичество… Всё. И тогда у альвов больше не будет надежды. А значит, скоро и самого племени не будет – пройдёт год, пять, может быть, сто, прежде чем немногие оставшиеся в живых превратятся в диких зверей, наводящих ужас на людские селения. Но и это продлится недолго…
– Учитель, позволь мне попытаться ещё раз… – Трелли с трудом поднялся и стал рядом с Тоббо, склонив голову. – Я смогу. Я не смогу не смочь. Позволь, учитель…
– Нет, ты слишком слаб.
– Но я стану сильнее.
– Душа взрослого не сильнее души ребёнка, – бесстрастно отозвался Тоббо. – Телом ты станешь сильнее, душой – никогда. К тому же ты уже не ребёнок, ты уже почти взрослый. Наверное, я сам ошибся, что слишком поздно начал тебя учить, слишком поздно…
Чувствовалось, что учитель огорчён не меньше ученика, и ему самому не хочется верить в собственную правоту. Он накладывал пахучую мазь на свежий ожог, стиснув зубы, как будто это он, а не Трелли, испытывал боль.
– Значит, ты решил, что я ни на что не годен? – спросил Трелли, чувствуя, как досада переполняет его. Теперь он уже жалел, что не остался там, среди бесплотных призраков, которых даже не мог толком разглядеть.
– Разве я это говорил? – удивился Тоббо. – Ты ничем не хуже и не лучше других альвов. И ты вполне достоин разделить их судьбу.
– Ещё триста лет барахтаться в этом болоте? Ловить жаб и всё время бояться, как бы люди не пронюхали о нас? И это судьба? – Ему вдруг захотелось, чтобы вернулась боль от ожога, та боль, что была в самом начале, та безумная боль, которая вернула его к реальности. – Нет, учитель, нет! Я всё равно уйду и попытаюсь сделать то, что должен. И никто меня не удержит. Лучше прикажи кому-нибудь убить меня. Китт не откажется.
После того как прошлой зимой исчез Сид, не стало и былого восхищения вождём, его силой, ловкостью, спокойной уверенностью в своей правоте. Тогда, вернувшись после погони, Китт был раздосадован тем, что ему не удалось самому настигнуть беглого раба, – оказалось, что тот, заблудившись, направился не на юг, к своему селению, а на север, где не было ничего, кроме замёрзших болот, непроходимых лесов и далёких гор, на вершинах которых стояла вечная зима. Следы, ведущие на север, обнаружили не сразу, а потом стало поздно – метель замела всё: и следы, и, наверное, самого беглеца. Но вождь ещё несколько дней не мог успокоиться, сокрушаясь, что не его стрела, а стужа настигла человеческое отродье…
– Знаешь ли ты, малыш, как люди смогли уничтожить альвов? – вдруг спросил Тоббо, глядя на угасающий костёр.
– Нет, учитель. – Можно было и не отвечать. Кому, как не Тоббо, знать, что известно его ученику, а что нет…
– Прошло лет триста, или чуть больше, с тех пор, как альвы поработили людей, – начал рассказывать старик, негромко и спокойно, как будто не было недавней размолвки. – И альвы уверились в том, что их главная и единственная забота – господствовать над людьми. Сначала альвы решили, что землепашество – дело не достойное голубокровых, потом, когда люди-рабы освоили альвийские ремёсла, и у мастеров, пришедших сюда с Горлнном-воителем, не стало альвов-учеников. Прошло ещё несколько веков, и потомкам грозных завоевателей показалось, что прикосновение к оружию также их не достойно, с тех пор одни рабы начали охранять их покой от других рабов и диких людей, скрывавшихся по лесам и горам. Одна лишь магия считалась запретной для людей, но почему-то с каждым веком оставалось всё меньше альвов, способных овладеть её премудростями… А люди оказались слишком внимательны и терпеливы – кто-то из них сумел проникнуть в тайны альвийской магии. Краткость человеческой жизни заставляет их спешить, малыш, и они больше успевают…
– Но они ведь такие неуклюжие… – Трелли снова вспомнил Сида, который никак не мог даже допрыгнуть до еловой ветви, нависающей над землёй в шести локтях. Почему-то вновь вернулась недавняя щемящая тоска. Неужели это от жалости к человеку?
– Альвы, пребывая в вечной праздности, стали ещё более неуклюжи, а некоторые вообще утратили способность ходить. И по улицам наших городов грохотало множество тачек – люди-рабы возили своих разжиревших хозяев. Это было, Трелли, и от этого никуда не деться.
– Я…
– Ты не веришь?
