Лето 1801 года ознаменовалось для Воронихина, кроме начала осуществления своего грандиозного замысла (он руководил строительством лично) новым поворотом в частной жизни — в Петербург наконец-то приехала Мэри Лонг. К сожалению, улучшение состояния ее отца было кратким, и второй удар уложил его в постель окончательно; бедный пастор, онемевший и обездвиженный, превозмочь болезнь уже не сумел. Дочь, осиротев, продала их домик (девушку на Родине больше ничего не держало) и решила навсегда уехать в Россию, раз единственным близким, дорогим человеком сделался ей Андрей. Их переписка длилась бесперебойно все это время, стала доверительной еще больше, и они теперь не хотели жить друг без друга.

Зодчий ждал появления невесты каждый день, каждую минуту, волновался, как пройдет ее путешествие по морю, как пройдет их встреча на суше, и не передумает ли она, и не передумает ли он, вдруг они изменились настолько, что симпатия и любовь мигом испарятся? Он смотрел на себя в зеркало: нет, как будто бы все такой же, не постаревший, 42-летний, крепкий, жилистый, только на висках появилось несколько седых волосков, чуть заметных, — ну и ничего; седина только украшает мужчину.

В день приезда Мэри матушка нагладила ему панталоны, он начистил сам себе туфли, надушился, набриолинил волосы (парики у мужчин отошли в прошлое вместе с галантным веком), вывязал затейливо галстук. Матушка перекрестила его на дорожку, повздыхала нежно:

— Дай-то Бог, Андрюшенька, все у вас получится как нельзя лучше. Хоть и англичанка, а порядочная барышня, по твоим рассказам. Ты плохую не полюбил бы. Ну а мне радость-то была бы — внуков своих понянчить. Заждалась ужо.

Прискакал в коляске на пристань, ждал прибытия английского корабля торгового флота, вглядывался в морскую гладь, нервно ходил по берегу и обмахивался шляпой (лето, жарко). Каждый раз, завидев очередной парусник, оживлялся, улыбался, но когда различал не британский флаг на мачте, сразу поникал и впадал в уныние. Начинало смеркаться. Воронихин уже хотел было возвращаться домой несолоно хлебавши, как услышал удары портового колокола и выкрики:

— «Темпест», «Темнеет» прибывает!

«Темпестом» называлось то торговое судно, на котором и должна была путешествовать мисс Лонг. Сердце у Андрея забилось бешено. Наконец-то! Дождался! Как она? Хорошо ли доехала? Как пройдет их встреча?

Медленная швартовка показалась вечностью. Сбросили мостки. Появились первые пассажиры с вещами. Вот! Она, она! Шляпка, зонтик. Разглядела его среди встречающих, помахала ему ладошкой в перчатке. Воронихин бросился ей навстречу, подхватил поклажу. Заглянул в лицо.

— Здравствуй, Мэри.

— Здравствуй, Эндрю.

Трижды поцеловались по-православному. Рассмеялись весело.

Да она похорошела, ей-Богу! Худощавость сменилась легкой упитанностью. Щечки округлились. Бедра попышнели, придавая изящество, женственность. Нет, определенно, он не разочарован, а, скорее, наоборот. Милая 30-летняя барышня. И душе приятно, и не стыдно показаться на людях с нею.

А британка произнесла с улыбкой:

— Ты такой сделался солидный джентльмен.

— Постарел?

— Что ты, что ты! Возмужал. Очень тебе идет.

— Сэнк’ю вэри мач. Стало быть, поладим.

На коляске проводил ее до квартиры Камерона, где она собиралась снова поселиться, вплоть до их бракосочетания. По дороге говорили немного, больше смотрели друг на друга, улыбались и держались, как дети, за руки. У дверей на прощанье поцеловала его в щечку. И произнесла с чувством:

— Как я рада встрече с тобою, Эндрю.

— Да, я тоже счастлив безмерно, Мэри.

— Жду тебя с утра завтра.

— Да, поедем, познакомлю тебя с маменькой.

— Как ты думаешь, я ей понравлюсь?

— Ты не можешь не понравиться, дорогая.

Словом, все у них складывалось неплохо, лишь за исключением одного: Петербургская консистория не спешила выдавать разрешение на союз православного и ан-гликанки. Воронихин по настоянию церкви написал заявление, что дает зарок не менять своей веры ни до, ни после венчания, а от Лонг потребовали также письменно подтвердить, что «по сочетанию брака во всю свою жизнь оного своего мужа ни прельщением, ни ласками и никакими виды в свой реформаторский закон не соблазнять». Генеральный консул Англии в России выдал ей разрешение на замужество с русским. К сентябрю с бумагами было улажено наконец.

Свадьбу сыграли в Строгановском дворце на Мойке. Собрались только близкие Воронихину люди. Матушка его, получившая к тому времени вольную и тем самым имевшая право находиться с господами за общим столом, то и дело вытирала счастливые слезки. А Попо сказал:

— Скоро также прибудет из Англии Николя Новосильцев. У него и у меня не менее грандиозные планы, чем собор Казанской Божьей Матери, — попытаемся реформировать всю Россию!

— Ох, поосторожнее, мой любезный, — отозвался Строганов-старший. — С нашими царями ухо надо держать востро. Я-то знаю.

— Нет, его величество нас всецело поддерживает, папа.

— Был бы очень рад. За Россию. И за нас, грешных.

Молодая чета Воронихиных вместе с его матерью поселилась вскоре в отдельном домике, выстроенном нарочно неподалеку от строгановской дачи на Черной речке. Домик был спроектирован им самим, скромно, но со вкусом. Здесь имелись как жилые комнаты, так и флигелек под чертежную мастерскую, главной в которой сделалась, разумеется, воодушевленная новобрачная.

Памятный разговор между Александром I и Строга-новым-младшим состоялся в начале июня 1801 года в Павловске, после продолжительного обеда, на котором присутствовала вся царская семья, многие высшие чины государства, в том числе и князь Багратион, друг фамилии. После кофе, поданного на десерт, император и Попо вышли в сад. Шли по тенистой дорожке, ведшей к пруду, и вдыхали сладкие ароматы лета.

— Райский уголок, — произнес Попо, прикрывая от блаженства глаза. — Тишина, покой. Бабочки порхают… И не верится, что вокруг — Россия, дикая, дремучая, лапотная, замордованная… Ужас! Как ея подвигнуть к цивилизации? Страшно, Саш?

Тот невесело улыбнулся:

— Да не то слово. Ждал престола, думал, надеялся, столько мыслей в мозгу роилось, планов преобразований, — а когда власть упала ко мне в руки, даже растерялся. И не знаю, с чего начать. Повседневные дела заедают. Затыкаешь бреши, а они возникают вновь и вновь, каждый раз в неожиданном месте, и никак руки не дойдут до главного.

— А друзья на что? Мы тебе поможем.

— Лишь на вас надежда.

Сели на лавочку около пруда. Над его гладью пролетали стрекозы, а поверхность темно-синей воды иногда шла кругами — это рыбы, истомившись на жаркой глубине, вынырнув, освежали воздухом жабры.

— Вскорости из Англии приплывет Новосильцев, — вновь заговорил граф. — И кружок наш будет в полном составе.

— «Комитет общественного спасения», — фыркнул Александр.

— Намекаешь на мою связь с французами?[80] — И Попо поморщился. — Нет, а если серьезно, это должен быть действительно Комитет, но не против, а за монархию — конституционную, справедливую, с хорошо работающим судом. И возглавить Комитет должен ты.

— Я? — удивился государь.

— Несомненно. Все его решения, все его бумаги примут силу токмо с твоего одобрения. А иначе затеваться не стоит.

— Но ты представляешь, — продолжал сомневаться самодержец, — что заговорят в свете? «Царь возглавил Комитет, ведущий к революции!», «Хочет сам урезать свои права!», «Может, он безумец?»

— Ну, во-первых, будущие реформы сверху и должны предотвратить революцию снизу. Опыт, печальный опыт Людовика XVI, нам в пример. Во-вторых, придется провести кропотливую разъяснительную работу — через прессу, через книги. И реализовывать преобразования постепенно, шаг за шагом, без суеты, без кавалерийских наскоков, чтоб не создавать в стране хаос.

— А до той поры вашу — нашу — работу в Комитете надо засекретить. Глупо будоражить умы раньше времени.