Все, как один, жаловались, что дела худые, что серебра ходит все меньше и меньше, а линкольнского сукна и бристольских тканей продается на треть меньше, чем прежде! Разве что Фландрия и особо город Бруге покупают много шерсти, но шерсть нынче дешева, как и другие товары — все хотят серебра, все сбрасывают цену.

Нелюбие же с Ганзой имело причину простую — о прошлом годе лихие англяне напали на ганзейские корабли с солью, отчего любекские купцы Англицкую землю покинули и дацкого короля понуждали Зунд для аглицких кораблей закрыть.

Однако наибольший убыток торговлишка несла даже не из-за поражений во Франциской земле, а из-за котор между боярами и князьями. Тот самый князь Еркский, Ришар Плантажен, Генриху троюродный дядя, желал править, но тому крулевна Магрет весьма противилась. А прочие дети боярские, жильцы и послужильцы на разные стороны становились, чем сильно напомнили Илюхе события двадцатилетней давности, когда точно так же разделилось великое княжество. И только государи Василий и Дмитрий сумели его обратно в любовь и спокойствие привести.

Оттого так ухватились гости англицкие да сам круль за братство для торговли через Андреевск, оттого так быстро все и решилось — иной раз прошения по году, а то и по два от советника к советнику передавали, собирали Думу и Земскую палату, судили да рядили…

За неделю посольские свели знакомства на Стил Ярде, сводили прикащиков в кабаки, да нашли путь. Немцы ганзейские в Росток возвращались тремя кораблями, а их старшина гер Шенгальс собирался оттуда в Крулевец орденский. А из Крулевца до Риги али Шемякиных княжеств рукой подать.

А земля Англицкая не велика; стоит на море на одном острову с Шкоцкою землею; всего, сказывают, Англицкой земли верст с пятьсот, а поперек с триста верст; только земля людна добре, и богата, и изобильна всем; а воинских людей, сказывают, сбирается в Англицкой земле до пятидесяти тысяч; а коли де чают приходу воинских людей к Англицкой земле, и в те поры де сбирается всякого человека бойца до полутораста тысяч и больше. А товар там нынче дешев, поскольку торговля худа.

Пользуясь каждой минутой, когда море спокойно, Илюха писал отчет о путешествии. Не все, конечно, следовало класть на бумагу, но многое можно и нужно. А то налетит ветер и всей заботы за стенки держаться, чтоб не убило. Или воду качать, когда совсем невмочь.

В Зунде вышли им напереймы дацкие корабли и все трюмы проверили — нет ли неуказанного товара. Даже в посольские тюки полезли.

— То великого кня… — выступил было Затока, но Головня вовремя его заткнул.

— Плохо, брат, ты латинян знаешь, сколько раз тебе говорил! Они за лишнюю копейку не то, что великого князя добро перевернут, они и мать продать могут.

В Ростоке застряли на неделю, и Елисей с Тифуном, как в Лунде, пошли на лодейное поле, прицениться к кораблям. Но немцы, что ростокские, что англицкие, никто твердого зарока не давал, а цены говорили разные — и девяносто три рубли, и полста, и всяко иначе, смотря по жадности корабельщика. Но в оплату соглашались принять только золото и серебро, бо своего в немецких землях мало сделалось. Тому Головня весьма удивлялся — он же помнил глубокие штольни в Рудных горах, неужто истощились?

Из Ростока доплыли в Данциг, из Данцига в Крулевец, из Крулевца в Ригу. По сходням спустились на берег и пошли, пошатываясь, пока нанятые носильщики разбирали поклажу.

Знакомым путем довел Илюха посольских под Песчаную башню, на разросшийся Московский торговый двор. Прошел в ворота, где стояли два торговых стражника, мимо восковых, дегтярных, поташных, мыльных, стеклянных, винных, канатных амбаров, туда, где белела каменная церковь во имя Николая Угодника…

И пал на колени, не доходя до паперти, а следом и его спутники, истово крестясь. Работники со двора набегали посмотреть на незнакомых людей, а у Илюхи билось в голове одно:

— Свои…

Середина 6958 года от сотворения мира оказалась богата на разного рода знамения. В сечень или же февраль 1451 года от Рождества Христова на небе стояло небывало красное солнце, на котором юроды видели крест. По такому случаю в церквях назначали молебны, богатые постились и раздавали подаяние. Бедные же постились и без всяких знамений, а подаяние могли и сами просить.

После Масленицы, в четверг на Федоровой неделе налетел ветер великий. Сначала с юга пришла огромная туча, затянувшая все небо, отчего в моей рабочей палате, и без того не очень светлой, сделалось темно, как ночью.

Посмотрев на мрак за окном и на свечную лампу, я накинул легкую шубу и вышел на гульбище терема, продышаться. И чуть не задохнулся — воздух вбивало в ноздри с такой силой, что для выдоха пришлось повернутся спиной. Но ничего, кое-как совладал, вцепился в перильца. Ветер выжимал из глаз слезу, но сквозь сощуренные веки я все равно глядел на склон кремлевской горы и реку.

Галки и вороны, что называется, летали хвостами вперед, вслед им неслись сорванные тряпки и пучки соломы из крыш. Люди, кого застало на улице, пытались спрятаться под прикрытие стен или заборов, шли, наклонившись чуть ли не до земли, лежа грудью на тугих вихрях. С визгом промчалась сенная девка, прижимая к груди ворох сдернутого с веревки белья и придерживая подол, который норовил задрать подгонявший ее ветер.

На гульбище принесло и шваркнуло об стену воробья, обалдевшую пичугу подобрал Волк и подсадил под стреху, в затишье. Внизу с треском взмахнула крыльями над бывшим Чешковым двором крыша — даже не соломенная, а плотной дранки.

Следом, сливаясь с треском, ветвями на пол-неба шарахнула молния, на мгновение превратив мрак в день. И вот тут уж грохнуло так, что я даже присел — будто вокруг рушилось все построенное.

Ударил дождина, струями не вниз, а вбок, по ветру, нас окатило с ног до головы, но я, отплевываясь от воды, все смотрел, как разверзшиеся хляби небесные обрушивают на землю сущий потоп, смывая почерневший за зиму снег, снося неубранное на подворьях, размывая плахи деревянных мостовых…

У прорубей на Москве хрустнул лед, ветер ставил реку на ребро под звон колоколов — нет, не звонари забрались на звонницы, а тот же ветер раскачал и сорвал била с привязей.

По воздуху понесло уже кровельный тес, снова грохнуло, терем вздрогнул и я пятками ощутил, как расходятся венцы. Казалось, еще секунда и ветер обрушит палаты, но нет, сруб вздохнул, скрипнул, протрещал и улегся пазами обратно на нижние бревна.

В блеске молнии пронесло клубок истошно кудахчущих кур вперемешку с сеном — не иначе, разметало птичник. В небесах загрохотало, будто там рвали гигантское полотно, с крыш служб под горой и построек на берегу медленно сдирало дранку и тесины, беззвучно валило стропила.

Страшно и весело, страшно и весело!

— Пойдем, — крикнул и потянул меня за плечо Волк, вцепившись рукой в косяк. — Вымокли, не дай Бог застудишься.

Да куда идти-то, коли тут такая мощь!

Молнии раскалывали мрак, мгновение — и после каждой весь мир содрогался от обвального грома. С неба бил огонь, яростно ревел ветер, вздрагивала от ударов земля, хлестала сверху злая вода, превращая улицы в протоки, а дворы в озера.

Но как ни упивался я буйством стихии, но разумом понял, что братец прав. Два шага к двери дались с трудом, еще тяжелее оказалось открыть дверь под напором ветра — чуть на оторвали приклоченную насмерть ручку, когда тянули за нее вдвоем.

Дверь, едва не наподдав, с грохотом захлопнулась. Скрипнул засов, ветер швырнул вслед горсть градин и по всему терему забарабанили удары. Где-то звякнуло разбитое стекло, заголосили слуги, а я стоял в темном коридоре посреди натекшей с одежды лужи и отстраненно думал, успели снять крылья с мельниц на Воробьевых горах или нет…

Гроза за стенами бушевала еще с полчаса, сверкая молниями и пугая сенных девок. Да что там сенных — даже стоявшие в караулах вои через раз крестились и бормотали молитвы, да как тут не молиться, когда, того и гляди, разойдется весь терем…