Когда после третьего захода мы закончили париться, Волка, Ипатия и Ремеза в бане не оказалось. Наверняка отправились в загул, дай бог, чтобы город не спалили. Так и представляю, как эти трое веселятся под песни и похабные частушки скомороха — мужики вокруг ржут, как кони, девки и бабы демонстративно затыкают уши, а сами все равно слушают…

— Ох, хорошо… Вся скверна вышла, — растекся главный сыскарь.

Мы устроились за столом, завернувшись в льняные простыни, и потихоньку потягивали пиво, под которое Дима выставил самолично пойманную и засоленную до состояния воблы рыбу.

— Казимира короновали, — отдышавшись, начал серьезный разговор Никифор.

Три года тому назад старший брат Казимира Ягайловича польский король Владислав ввязался в «крестовый поход против турок» и весьма эпично погиб под Варной. И все три года польская и не перешедшая к нам литовская знать интриговали за королевский трон. Не без нашей, надо сказать, помощи. Партия Казимира за это время ухитрилась схарчить Михаила Жигмонтовича и посадить Казика на престол в сильно обгрызенном Великом княжестве Литовском. Но против его избрания королем упирались не только имевшие собственный интерес польские магнаты, в том числе происходившие из Пястов, но и литовские князья-бояре, как ни странно. Впрочем, почему странно — они вполне резонно опасались, что при едином правителе Польша быстро проглотит остатки Литвы.

— Что, уговорил Казимир литвинов? — потребовал я деталей.

— Да, ценой привилея, — Никифор повернулся к стене, подтянул суму и выудил из нее грамотку.

Мы с Димой чуть не стукнулись лбами над текстом «Общеземского привилея». Ага, уравнение в правах польской и литовской шляхты, гарантия независимости Литвы, пожалования землей только уроженцам Литвы, должности и звания тоже…

— Ну, лет на десять поглощение замедлит, если мы к тому времени все не отберем, — хохотнул Дима.

А я полез читать дальше и аж присвистнул — запрет принимать беглых холопов, запрет переходов от одного владельца к другому, это же натуральное крепостное право, насколько я помню.

— Варшава сей привилей признала, а от Гродненского отказалась, — дополнил Никифор. — Но так мыслю, долго паны не удержатся, подминать полезут. Кардинал Стшемпинский за то стоит. А еще от Казимира будет к великим князьям о мире послано. Сейм условия утвердил.

— И какие же? — хором спросили мы.

— Чья сегодня земля, тот ее и держит.

Ага, то есть признание всех Диминых завоеваний.

— Новгород и землю новгородскую за великими князьями на веки вечные признают.

— С чего это они добрые такие? — повернулся ко мне Шемяка.

— Ну, им теперь до Новгорода десять верст и все лесом, так чего бы не отказаться. А вот что они взамен захотят…

— Вестимо, — продолжил Никифор, — великим князьям противников круля ни в Литве, ни в Польше не прельщать.

Тут мы посмеялись втроем — ага, нашли дураков. Мы, конечно, им дровишек подкинем, но поляки при их уже проявившихся склонностях вполне себя замучают сами.

— Кто в Польше боле влияния имеет?

Никифор начал отвечать как по писаному:

— Перво кардинал Стшемпинский. Канцлер великий коронный Ян Концепольский. Ярема Оссолинский. С Казимиром его сторонники из Литвы приехали, Василий Острожский прозваньем Красный да Михал Кезгайло, сын каштеляна виленского.

— А кто в Литве остался?

— Братья Корибуты, Юрий князь Несвицкий да Василий князь Збаражский, маршалок великий Петр Монтигердович, но он стар вельми. А ежели кому прелестные письма слать, так боярину Радзивилу Остиковичу, маршалку надворному. Сей муж великого честолюбия, родом величается и даже на престол метил.

Если он родственник тому, про которого писал Сенкевич, то веселенькая семейка у Радзивиллов получается, прямо как наши Шуйские, не к ночи будь помянуты.

Ну вот и тот вопрос, ради которого я тащился в Смоленск — подписываем мир с Казиком или нет? Так-то прибрать остатки Литвы куда как заманчиво, да нам бы сперва нахапанное переварить. А с другой стороны… А с третьей…

Решили — подписываем. Пауза для приведения государства в приличное состояние, накопления казны и ресурсов. А чтобы полякам жизнь медом не казалась, формируем нашу «пятую колонну». Мы еще пообсуждали вероятных кандидатов в нее, а потом Никифор накинул свою рясу, взял суму и посох, перекосился и уковылял. И остались мы над пивом и рыбкой вдвоем.

— Сейчас отужинаем, у меня поварня роскошный лагман делает.

— Поварня? Стряпуха?

— Не так сказал. На поварне. Мужик. Сам понимаешь, лагман сварить или там баню истопить женщины тоже могут, но не так.

— Попробуем, попробуем. Ты, кстати, когда на Москву?

— Так у тебя там жить негде, — усмехнулся Дима.

— Э, нет, братец! — я поводил указательным пальцем. — Достроили твой терем, еще прежде моего.

— А Кремль? — удивился Шемяка.

— Стены со стороны торга полностью подняли, сейчас башни заканчивают. Стены вдоль Неглинки наполовину, а за москворецкую сторону еще не брались. Но все просевшие и оплывшие места поменяли. Случись чего, Кремль против прежнего куда сильней, а еще Спас-Андроник.

— А зубцы на стенах какие?

— Как положено, ласточкин хвост.

— Сами додумались?

— Не, я приказал. Нарисовал и мастерам отдал, — хлебнул я малинового кваса.

— И что, сразу так взяли и сделали? Они же все упрямые, как…

— Ага, но я схитрил. Сказал, что такие делают все, кто против папы.

Где-то я слышал историю, что характерный кремлевский зубец унаследован от итальянских гибеллинов, и этот довод сработал.

— А предполье? — не унимался Дима.

— После пожара Торг сильно расширили, в Занеглименье запретил строить ближе полутораста саженей.

Шемяка прикинул и кивнул — подходяще, будет куда бастионы вкарячить, когда до них дело дойдет.

Пока он там считал, заведя глаза к потолку, я придвинул принесенную с собой шкатулку, открыл и выдал ему золотой обруч с чеканкой, сапфирами и бирюзой в оправах. Над лобной частью играл веселыми бликами и пускал искры прозрачный граненый камень.

— Брюлик? — ахнул Дима.

— Не, пока горный хрусталь. Алмазы точат, но пока хорошей игры не выходит.

Дима примерил обруч — венец лег идеально, не промахнулись златокузнецы.

— Хорош, хорош…

— Хочу с ним одну аферу провернуть, — и я зашептал крестному брату на ухо, не доверяя даже проверенным стражам за дверью.

Дима ржал, как подорванный:

— Вот же банкирское отродье!

Отсмеявшись, он налил себе из корчаги еще пива и отломил соленую рыбью спинку.

— Эх, жаль, таранки или воблочки нет…

— Ничего, дойдем до Астрахани и Азова, будет!

Стольник государев Илюха Головня привстал в стременах и оглядел обоз — снова он шел зимней дорогой на полуночь, да только на сей раз у него как бы не полтысячи людей под рукой. Вспомнить, как они тут три года тому двумя десятками саней пробивались, да сравнить — дух захватывает, как взлетел! Да только государь великий князь Василий Васильевич и награждает зело, и нагружает зело, а коли волю его не исполнишь, так и наказывает зело.

Вот и мотался Илюха от носа до хвоста своего, первого обоза, а на стоянках в городах сожидал второй и третий, и шел дальше с каким из них, до следующей стоянки. Пригляд за всему нужен — разные шли людишки в караване, кто по доброй воле или как монахи, на подвиг духовный, а кто и в опалу или ссылку, избыть государеву кару.

Пока до Ростова доправились, многие неустройства наружу вылезли, так на то и рассчитано было — в городе поправили и двинулись в Ярославль, где забрали загодя собранный припас.

С государевым наместником Иваном Гвоздем-Патрикеевым при встрече обнялись, как старые знакомые.

— Ты никак за старшего теперь? А где Чешок?

— Помер Иван Данилович осенью, как первые морозы ударили, — осенил себя знамением Гвоздь.

— Упокой, Господи, душу раба Твоего Ивана, — перекрестился вслед Илюха.