— Так это, — недоуменно махнул рукой Ходкевич, — у Басенка остался, при пушках…

— Выпорю мерзавца!!!

— Кого, Басенка? — выпучил глаза Сенька.

— Ваську, стервеца, ему же наказано было не отходить!

Внизу, в церкви Воздвиженья у Ховриных ударил колокол, стали слышны пение монахов с подворья Кирилло-Белозерского монастыря и разноголосый бабий плач.

Мы метнулись обратно к Фроловским, нашли Ваську невредимым, я на радостях выписал ему подзатыльник и обещал двадцать горячих за небрежение приказом.

Татары продолжали давить, но уже без прежнего азарта и через шесть часов приступ сошел на нет.

— Отобьемся! — уверенно заключил Федька, отстояв благодарственный молебен в Успенском соборе.

Басенок угукнул, и я с ними согласился — пушки есть, пороховое зелье тоже, воеводы крепки, ратники, горожане и собранные за стены окрестные жители надежны… Одна проблема — сущее столпотворение в Кремле. Я только и прикидывал, что делать, если осада затянется надолго… Зерна и скотины у нас в избытке, вода есть, а вот с дровами на такую кучу народа не очень, наверное, придется раскатывать и жечь постройки, вопреки моему же запрету на открытый огонь.

Мы сочли дневные потери — умеренно, часть пораненых уже вернулась в строй, в том числе Никеша, которого, как оказалось, зацепило в свалке. А вот Гриша Кривой Кошель, мытарь и доглядчик, полег у Никольской башни. Теперь думай, кого ставить на его место, чтобы не обидеть остальных и чтобы человек был надежный…

Вечером по стенам прошелся Ремиз, распевая, по своему обыкновению похабные частушки, в этот раз про татар. В наступивших сумерках ордынские лучники уже не могли бить точно, как днем, и потому Ремез несколько раз бесстрашно влезал прямо между зубцами, под боевые ставни, и размахивал вынутым из порток срамом, насмехаясь над осаждающими. В ответ неслась ругань и неметкие стрелы, Ремеза поддерживали пищальники, так и дождались ночи, переругиваясь и грозясь.

— А давай их пугнем? — предложил Федька.

— Угу, как ежа голым задом, — скривился я.

— Не, смотри: они сюда изгоном пришли, нигде боя не имели…

— И что?

— Да то, что они не знают, куда войско делось! Если мы устроим трезвон и пальбу, то могут подумать, что Шемяка с войском подошел!

— А толку-то? — я все никак не мог уразуметь смысл пугания.

— Ну, спать не дадим…

— Ага, а сами, значит, дрыхнуть будем.

— Не, мы на вылазку пойдем. Тогда точно напугаем.

— Бог с тобой, делай, как сочтешь нужным, — в конце концов, полководец и стратег у нас не я, а Федька, ему видней.

Треть ночи прошла в приготовлениях

А потом взревели трубы, во всех кремлевских церквах ударили в колокола, а по всем трем мостам на Торг выкатились многостволки, расчистившие путь Федькиным конным. Как уж он сумел подать известие в Спас-Андроник, тоже крепко державшийся в осаде, не знаю, но оттуда донесся не меньший шум.

Всадники, со свистом и гиком порубав сколько-нито татар, вернулись под прикрытие артиллерии, а Басенок еще врезал навесом из самых больших пушек — успел, шельмец, построить под них наклонные подставки!

Паника разыгралась знатная, в татарском стане вопили как бы не громче нас и палили в белый свет, как в копеечку. Дудели зурны или как их боевые дудки называются, били барабаны, орали десятники и беки, от опрокинутых котлов столбами вставал пар, а огонь под ними перекинулся на юрты и палатки…

К утру, обозрев округу в подзорную трубу с башен, воеводы порадовали, что царевичи, бросив обоз и стан, бежали. Остались только несколько сотен — жечь костры, да пускать в город тяжелые стрелы. Раздухарившиеся конники тут же метнулись за стены, рубить и ловить прикрытие.

— Бежали вброзе, с великим соромом, гонимые гневом Божьим, — подвел итоги скорой татарщины Палецкий.

— Все по пророчеству Ипатиеву свершилось, — довольно усмехнулся утром Волк, но тут же заткнулся, увидев мои осатанелые глаза.

Зла не хватает, пророк, мать его!

Но в целом, все не так уж плохо — город устоял, зажиток сохранили, зерно спасли, людей в полон угнать не дали, и можно считать, что мы отделались малой кровью.

Если бы не шальная стрела, пробившая горло Васьки.

Всю жизнь недоумевал, когда в фильмах и книгах герои мучались над составлением похоронок — война же, какие, к черту, эмоции? Стандартное извещение, все давным-давно известно, «пал смертью храбрых», число, подпись.

А тут пришлось писать самому. Как, ну как сказать самому близкому мне в этом веке человеку, что его сын убит? Что я недоглядел, не успел ухватить за плечо и удержать, когда Васька метнулся с конными рубить татарский арьергард?

Изнывал, скрипел пером, зачеркивал, комкал и выбрасывал… Бумаги извел — страсть сколько, но за два дня накорябал только пару строк.

Душу терзала горькая истома, и я малодушно прятался от нее за делами, которых после набега прихлынуло море разливанное.

Народишко из города бегом-бегом расходился по своим селам и деревням, чтобы успеть до холодов починить или наново отстроить порушенное да сожженное. В Кремле тут же сделалось пусто и невероятно просторно, но вид имело самый неприглядный, все надо было приводить хоть в какой порядок до приезда великих княгинь из Углича.

Великокняжеский двор сжирал уйму внимания, один только учет истраченного за время осады на обустройство и прокорм людей не оставлял времени ни на что остальное. Я очевидным образом не вытягивал и только обалдевал — как Маша-то ухитряется со всем управляться?

Сад у житного двора сверкал обглоданными, а кое-где и поломанными стволами, и каждая улочка под стеной — проплешинами от костров, на которых грели смолу, кипятили воду или же варили похлебку. А мусор? От осады, от тесного сидения в крепости тысяч людей и несчитанного числа голов скотины, от пробитых и горевших на приступе деревянных кровель, ставень, ходов и лестниц, его появились просто горы!

Отчаявшись, я бросил вникать в росписи двора и отчеты чашников с ключницами — все равно сейчас проверить толком не смогу, так что хрен с ними, даже если что и прилипнет к рукам, то на фоне общего разорения это немного. Понятное дело, что каждый из слуг и дворских себя не обидит, но рамки были мной и Машей установлены твердо, и за жадность выше меры могли не только кнутами на конюшне шкуру со спины спустить, но и чего похуже устроить, вплоть до потока и разграбления.

Только и приказал все вымести, вычистить и вымыть, чтобы хоть похороны Васи прошли не посреди колоссального бардака. А сам носился вскачь между моими селами, загородным двором, Спас-Андроником — лишь бы подальше от проклятого письма.

Везде уже стучали топоры, плотники поправляли заборы, дворники сгребали и грузили на телеги тот мусор, который не мочно было сжечь в печах. Восстанавливали и поправляли не только свое, но общие мостовые, колодцы, конюшни… Драили церкви, в кои при осаде на непрерывных службах натащили на ногах немало грязи — число прихожан-то внезапно умножилось, служки не успевали прибираться.

В посад, где множество людей осталось без крыши над головой, неостановимо пошли обозы с лесом. Кто мог — рубили себе новые дома, а для неимущих я приказал ставить на зиму общие бараки. Понемногу на закопченных и погорелых улицах разбирали обугленные остовы, меж них зажелтели свежеошкуренные бревна. В немногих каменных церквях ставили леса для изографов — расчищать и подновлять покрытые сажей после татарщины росписи.

На Яузском городке, глядя на опаленные и кое-где пробитые дубовые стены Политекнио и стоявшие неприступно на холме каменные башни Спас-Андроника, спросил у Кассиодора:

— Как отбились?

— Пушками, княже, все больше пушками, — потеребил седеющую курчавую бороду механикус. — Пороха много стратили, а когда совсем худо было, Збынек в пороховой амбар с фитилем пошел, чтобы не досталось басурманам.

Чех только скупо улыбнулся.

— Людей много побило?