За ужином Патрикеев-младший рассказывал, как все три года обустраивали Ярославскую землю, превращая ее из княжества в наместничество, как судили-рядили, разбирали ябеды и жалобы, как, наконец, все сладилось и заработало.

— Доходов вдвое от прежнего стало, людишки новые промыслы ищут, вотчинники тож на месте не сидят, многие в Троицу на тамошние поля смотреть нарочно ездили. Мнихи завели торговлю серой, вниз по Волге ходят…

— А татарове их не трогают? — удивился Илюха.

— Обычно нет, так еще с Батыевых времен повелось.

День, пока сожидали остальные обозы, Илюха потратил чтобы пройтись по городу — на берегу бурлил торг, с саней бойко торговали мороженой рыбой и дичиной, в лавках железным товаром и персидскими тканями, в сторонке, подальше от глаз церковных властей, на утоптанном снегу кувыркались скоморохи. Среди песен и прибауток Илюха узнал те, что пел княжеский потешник Ремез. А потом повстречал знакомого, тверского купца Данилу Бибикова, коего многажды раз видел у великого князя.

— Торговля, как Казань новую отстроили, куда как бойко идет, — засунув ладони за цветной кушак, вещал Данила. — Вона, три новых анбара отстроил!

— А монахи не мешают?

— Не, — добро оскалился купец, — им княжья грамота только на серу и прочее, что из земли добывают. В наш товар они не вхожи.

— А чем сам торгуешь?

— Персиянским да немецким, в Новгород и обратно.

— Сам ходишь? — изумился Головня.

— Да кто нас в Хаджи-Трахан пустит? — изумился Бибиков. — До Казани, а дальше казанские сами с единоверцами договариваются.

Он помолчал, разглядывая заснеженный простор Волги и вздохнул:

— Вот если бы Хаджи-Тархан под нас взять…

— Придет время, возьмем! — ответил Илюха так, как отвечал великий князь.

Отставшие обозы дошли скоро, ведали ими старые товарищи — Затока Ноздрев да Аким Татаров, так что исправлять пришлось всего ничего. После молебна в Преображенском монастыре, половину которого занимала стройка нового каменного собора, Илюхино воинство снова двинулось на полночь. Над Волгой гулял студеный ветер и после полуверсты по льду у многих от дыхания бороды примерзли к воротникам тулупов.

Государевы города Вологда, Тотьма и Великий Устюг встречали путников горячей баней, жарко натопленными палатами и густым варевом, а от волков, по старой памяти, Илюха выдал послужильцам плетки. Да и волк ныне пошел осторожный, народу-то по дороге все больше ездит, почуял зверь, что тут скорее жизни лишиться можно, чем добычи сыскать. Так, десяток раз выходили к опушкам, смотрели и уходили обратно, и только одна стая, самая отчаянная, голов в десять, попыталась догнать. Но как только всадники повернули на нее со свистом, размахивая плетками, тоже предпочла отвернуть и скрыться в лесу.

В Устюге застряли надолго, ждали ледолома, принимали еще людей и припасы, конопатили суденышки, многажды проверяли, все ли сделано и уложено. Едва кончился бурный, с заторами ледоход, спихнули просмоленные лодьи да насады, погрузились и с молитвою отправились.

Двина река плавная, медленная, хоть и вниз, но веслами помахать пришлось. Следуя указаниям местных кормщиков, догребли до самых Колмогор, где сделали последнюю остановку, а уж оттуда до Свято-Андреевского монастыря рукой подать.

За три года вокруг того маленького острога вырос целый посад, а в самой крепостице меняли частокол на городни — срубы, забитые землей, и ставили башни выше прежних. Чуть правее по берегу раскинулось лодейное поле — хозяйство Ставра Грека, уже совсем русского по говору и одежке. Вот только черные волосы и навсегда прокаленная солнцем кожа резко отличали его от светловолосых и голубоглазых… русичей? Да, русичей, тут ведь и новгородцы, и москвичи, и вятские, и тверские, сам Головня суздалец, Затока коломенский, Аким вообще татарин крещеный, а все вместе — русичи. Так что и Ставрос тоже.

Пока прибывали обозы, да разворачивало стан Илюхино воинство, он ни мгновенья спокойного не имел. Все принять, всех обустроить, припасы и товары разгрузить и сложить в заранее для того построенные амбары, в церкви монастырской помолиться, с настоятелем перемолвиться…

Настоятель же в чувствах двояких пребывал: с одной стороны, с Илюхиным обозом к нему пришло два десятка иноков, средь них трое выучеников Спас-Андрониковской школы. А еще сотни полторы человек на поселение, по большей части в светские братья, Ставру под начало. С другой же всех надлежало разместить, обиходить, каждого к делу по способностям приставить.

— Ох, Илья Гаврилович, сколико нагрузил обитель государь, — вздохнул игумен.

— Грех жаловаться, авва, — наружно не показал Илюха, но внутри то ли удивился, то ли возрадовался, что повеличали его с отчеством. — Землицы да тоней рыбных монастырю приписано. И так скажу, урок государев сполняйте, в чести и прибытке будете.

Но ушлый игумен все стенал и выбил-таки постройку новой церкви — дескать, народишку зело прибавилось, так что пока рабочие руки есть…

Церковь рубили яро и весело, припасенного леса по всем прикидкам хватало, а Ставрос увлек Илюху смотреть лодейное поле. Среди кораблей, стружки, досок и канатов Ставрос ходил гоголем, смотрел гордо — совсем ожил при море, не сравнить с тем греком, что некогда волков испугался.

Лодьи у берега стояли непривычные — о двух мачтах, огромные, как рыба-кит, что пророка Иону проглотила.

— А там что ж пусто? — указал Илюха на отдельный вымол, выдвинутый в море на сваях.

— То мы по государеву указу для англицких немцев сработали.

— Приходили? — ахнул Головня.

— Пока нет, ждем.

— А почему наособицу?

— Так наши-то лодьи плоскодонны, — незнамо откуда вывернулся Елисей Груздь, — к любому берегу пристанут, а коли льдом затирает, так и вытащить недолга.

— У немцев корабли килевые, как у нас, на Месогийос Таласса, то есть Междуземном море, — объяснил Ставрос, — таким место поглубже надобно. Вот как в государевой грамотке написано, так и сработали.

Корабельщик и рыбацкий староста еще долго объясняли сухопуту Илюхе, ходившему большой водой только при побеге из Ферары, как на разных морях корабли по-разному делают. Как здешние лодьи и кочи не гвоздем шьют, а вяжут деревянной веревкой-вицей, что крепка, дешева и не гниет. И что корабль, годный для плавания на полудне, здесь, на полночи, неминуемо сгинет.

— Так что же, англяне не дойдут?

— Отчего же, коли они в мурманы ходят, то и сюда дойдут, лишь бы льда не встретили.

Половину своих Илюха оставил у монастыря, а с другой половиной, на новопостроенных лодьях под водительством Елисея готовился к отходу. Гладко не вышло — в последний момент примчался с котомкой отче Пахомий, сложивший некогда «Сказание о Казанском взятии», и чуть ли не в ноги Головне бухнулся.

Илюха подумал было, что инок желает отправиться на Москву, но нет, совсем наоборот — Пахомий упрашивал взять его с собой, желая подвига духовного. Отец-настоятель, застигший его за просьбами, еле-еле уступил грамотного монаха и то, потому лишь, что выученики андрониковские Пахомия заменили.

Остались на берегу монастырь, амбары, избы, негустая толпа провожающих. Махнули яловцом с раската крепости, где поверху, вдоль заботливо укрытых пушек прохаживался караульный, ударила в скулу волна дышучего моря и уже через полчаса Илюха спросил Елисея:

— Сколь нам идти?

— Тудотка за седмицу всяко поспеем, а коли ветер попутный, то и в три дни добежим.

Стольник тяжко вздохнул, утешаясь лишь тем, что дорога лежала все время вдоль берега — чай, не теплое море меж Италией и страной хорватян, здешнее холодней и опасней.

Малые облака на виднокрае все росли и росли, волны украсились пенными шапчонками, натянуло дождь и ветер. Тяжело груженые лодьи и кочи на ветру вдруг будто обрели крылья, вздули паруса и понеслись под скрип мачт.

— Не потопнем?

— Почто? — удивился Елисей. — Добрая погода, а молиться надо, коли буря-падера, тогда все в руце Божьей.

— А как знать, буря али нет?