Раньше перед зданием ЦДЛ всегда толпился празднично одетый народ. Сейчас же пустота, а строгое каменное здание безобразит крикливая надпись «Ресторан». Да, сюда уже привлекают не тем, что здесь вершители судеб, писатели, поэты, а тем, что жрут, пьют, и… есть, ессно, просторные и хорошо оборудованные туалеты, где срать можно в свое удовольствие долго, мощно и всласть. А потом опять нажраться, чтобы снова так же хорошо и мощно дефекалить.

Я прошел через узкий коридорчик между дверьми, их четыре, женщина-вахтер без улыбки подняла на меня глаза и тут же опустила в развернутую газету. Не литературную, как успел заметить, а что-то скандальное, крикливое, из постельной жизни манекенщиц.

В зале пригашены огни. Когда я в первый раз узрел такое, испугался: умер кто? Испугался и начал шарить глазами по сторонам, ожидая наткнуться на портрет в траурной рамке и некролог на большом белом листе. Но обслуживающий персонал объяснил вежливо, что теперь так всегда, две трети огромных люстр не горит, экономим электричество.

Похоронно тихо, пусто, а от всегдашнего пестрого и радостно возбужденного люда не осталось даже призраков. Правда, из дальнего конца пробивается свет, даже доносится музыка. Там, за поворотом, начинается большое кафе, за ним – ресторан ЦДЛа, еще дальше – роскошнейшие комнаты, отделанные богато и со вкусом по последним разработкам ведущих дизайнеров. Здесь, как мне когда-то объяснили, располагалось родовое гнездо графов Ростовых, которых Толстой сделал главными героями для «Войны и мира». Все это: и помещения кафе, и ресторан, и остальные кабинеты, в одном из которых помещалось политическое сердце Союза писателей – партком, теперь писателем недоступно. Там отдано на откуп не то новым русским, не то какой-то фирме, чьи связи достигают очень высоко, и теперь там богатая пьянь, богатые шлюхи, богатое ворье… то есть демократическое крыло писателей победило, теперь скулит у порога, отстраняемое мощной рукой охранника, мол, мы добивались не совсем, так сказать, этого…

Мне это по фигу, я как раньше почти не ходил в ресторан, так и теперь не хожу, а когда иду, то в состоянии заплатить за себя и за всех, кого приглашу к столу. Даже в суперэлитном ресторане.

На всякий случай по дороге в ресторан заглянул в буфет, вдруг там Коваленко, режиссер, к своему удивлению, увидел знакомые лица. Почти все те, кто раньше целыми днями просиживал в кафе, это считалось богемной жизнью литератора, теперь перебрались сюда, в крохотное помещение буфета с его приемлемыми ценами и скудным меню.

Я сделал вид, что не услышал чей-то веселый окрик, пошел дальше. Охранник у входа в ресторан почтительно посторонился, как-то чуют, у кого в кармане баксы. В большом роскошном помещении почти пусто, занято всего три стола. За самым дальним двое беседуют вполголоса, перед ними по чашке кофе, справа у окна хорошо одетый господин с молодой девушкой. У этих на столе и вино, и заливная рыба, и блюдо с фруктами. Третий, последний, стол занят тремя, с позволения сказать, литераторами. У одного умерла бабушка, оставив трехкомнатную квартиру, и еще одна бабушка, со стороны отца, это еще одна квартира. Одну продал, вторую выгодно сдает, деньги постепенно спускает в этом ресторане. Второй – сынок богатых родителей, а их спутник – обычный прилипала, что за выпивку поддакивает любому слову.

Все трое покосились в мою сторону с явной неприязнью, что, собственно, понятно. В литературе, как и в науке, гиганты прокладывают новые дороги через дремучие непроходимые чащи и топи, вытаптывают на новом месте участок, освобождают от зверей, а следом приходят сотни менее талантливых, но хороших и трудолюбивых ученых, а в нашем случае – писателей, и вот уже на этом участке копают, роют, до бесконечности перекладывают бревна то так, то эдак, создавая новые узоры. Эстеты и критики начинают говорить о новых методах словоизъявления, о самовыражении и прочем словоблудии, простой народ, от грузчика до президента, внимает и верит мастерам слова на слово, тем более что те пишут хорошо и приятно, а главное, понятно.

Но только о самом гиганте, что пошел ломиться через лес из обжитого литературного мирка, можно наслушаться столько дряни и презрительных отзывов, что надо иметь дьявольское самомнение, чтобы пренебречь мнением всего литературного мира.

В моем же случае – всего мира. Не только литературного. Так что пусть умоются со своим презрением.

– Хороший бифштекс, – сказал я официанту. – Потом стакан крепкого кофе. Не чашку, а именно стакан.

– Будет сделано. Что будете пить?

– Кофе, – отрезал я.

Он исчез, я хмуро обвел взглядом зал. Раньше не было этой модной притемненности, что на самом деле всего лишь та же экономия на электричестве. Раньше горели все люстры, зал был залит светом, ощущение приподнятости не покидало с момента, как переступал порог.

Бифштекс превосходен, нежнейший, прекрасное мясо, мой желудок радостно хватал куски, даже подпрыгивал, чтобы поймать на лету, а когда я закончил и принялся за кофе, еще и спросил с надеждой: а может быть, повторишь?

В дверях показался Коваленко, крупный, розовощекий, пышущий здоровьем. Его бы на рекламные плакаты, продажи бы сразу увеличились, что бы ни рекламировал: рыбий жир, масло, кукурузу, дубленки, кирзовые сапоги…

Улыбаясь, пошел ко мне с протянутой рукой.

– Владимир Юрьевич!.. Простите, я опоздал!.. Надеюсь, не очень сильно?

– Это я раньше, – успокоил я. – Еще целых три минуты в запасе.

Он сел напротив, широко и открыто улыбнулся:

– Фу, от сердца отлегло. Ненавижу опаздывать. И самих опоздунов не люблю.

Официант выслушал его с большим удовольствием, чем меня, Коваленко только холодную закуску назаказывал на троих, плюс – охлажденное коллекционное вино, название я не расслышал, но вижу, что киношники наконец-то зажили.

От стола, где трое, к Коваленко искательно присматривался тот, у которого оказались три квартиры, а когда перехватил брошенный им вскользь взгляд, торопливо поднял рюмку и поклонился. Улыбка сладенькая, но следом бросил на меня взгляд, полный ненависти.

– Как вам здесь? – поинтересовался Коваленко.

– Грустно.

– И мне, – согласился он. – Раньше было веселее, праздничнее.

– Не для нас, – заметил я.

Он усмехнулся, кивнул.

– Да, мы довольствовались чашечкой кофе в буфете. Здесь гуляла партийная знать.

– Точнее, лауреаты, – сказал я.

– Они же и партократы, – возразил он. – А что раньше: курица или яйцо, спорить не берусь! Я их не любил за партбюрократию. И еще, конечно, кто спорит, что они каждый вечер шикарно ужинали в ресторане, а мы с тобой на бутерброд к кофе наскрести не могли…

– Но сейчас, – заметил я, – дела твои идут неплохо.

– Да и твои, – отпарировал он. – Я видел рейтинг! Верхняя десятка зарабатывает хорошо даже в России.

Официант снова подлетел к Коваленко, как на крыльях, уже с вопросом, что на горячее. Я с улыбкой наблюдал, как Коваленко священнодействует, заказывая из длинного меню компоненты обеда, словно составлял мощное снадобье для воскрешения Иисуса Христа. Официант тоже млел от счастья, есть шанс показать и кухню во всей красе, и свое умение подсказать, какие ингредиенты с какими соединить.

Я перехватил брошенный в мою сторону насмешливый взгляд: мол, учитесь!.. А мне по фигу, ответил я взглядом. Я все жру. Без штучек.

Как принято в России, сперва выпили за встречу, за будущий успех, потом некоторое время стучали ножами и вилками молча. Я уничтожал второй сочный бифштекс, Коваленко – нечто сложное, что пахло и мясом, и рыбой, и креветками, но сверху виднелись маслины, ломтики лимона и чего-то ну совсем странного.

Когда выпили по третьему бокалу, Коваленко сказал с улыбкой:

– Видел, видел, как поступила в продажу допечатка вашего видеоромана «Серый рассвет». Народ так и ломанулся к прилавку, едва объявили… Я не думал, что даже старые вещи уходят со свистом. Но как вы относитесь к этому новому делу?