Надо сказать, что все это срабатывало всегда хорошо, правильно, оправдывало сосуществование этих древних футурологов. Срабатывало всегда… за немногими исключениями.

Я сделал паузу, по лицам вижу, заинтересовались, в середине аудитории очень подвижный темноволосый парень вскинул руку.

– Прошу, – сказал я.

Он вскочил, вытянулся, военная выправка, спросил живо:

– А что за исключения?

Я кивком позволил ему сесть, прошелся вдоль доски.

– А вот здесь как раз и вмешивается то, что как не могли предсказать древние и средневековые оракулы, так не могут и современные футурологи, несмотря на сотни мощных институтов по изучению тенденций, путей развития, возможностей, изучения настроений масс в целом и по группам!.. Что? А именно личность. Увы, можно предсказать миграцию народов через триста лет, скажем, на основании того, что пересохнет река или великое озеро, у которого кормились, но нельзя предсказать рождение человека, в чьем мозгу родится идея…

Я снова умолк, парень продолжает стоять, глаза горят любопытством, прошептал, так, чтобы все услышали:

– Какая?

Он наконец сел, очень смущенный.

Я улыбнулся, в аудитории тоже заулыбались, очень уж наивный вопрос, парняга совсем застеснялся, но смотрит на меня неотрывно.

Я развел руками.

– Знать, какие идеи возникнут, – это сделать мир полностью предсказуемым. Конечно, это мечта всех правителей, однако она остается такой же несбыточной мечтой, как и во времена Навуходоносора. Так что вполне возможно, где-то сейчас на планете родился… или уже вырос и начинает создавать свое учение, которое изменит мир, какой-нибудь реформатор церкви?.. Или в какой-нибудь бразильской деревушке начинает проповеди фанатик, призывающий бросить науку и технологию, уйти в пещеры?.. Но для своей не такой уж и новой идеи нашел особые слова, что затронут сердца?

Медведев спросил с места ревниво:

– А почему реформатор церкви в Бразилии, а не у нас, в России?

Я развел руками.

– Реформировать можно то, что есть. А в России вроде бы есть религия, вернее, торчат повсюду церкви, и в то же время совершенно нет религиозной мысли, нет философии православия, нет споров, дебатов, дискуссий, а есть гнилое болото, что медленно зарастает торфом. Потому возрождение православия исключено, здесь не поможет рождение даже сверхгения. Ему просто пришлось бы создавать религию заново. А для этого вовсе не обязательно брать ей дискредитированное название православия.

Лица очень серьезные, переваривают идею, что искать надо обязательно где-то в другом поле, но в каком, это еще надо определить, все не так просто, иначе бы уже кто-то да нашел. Но не так часто рождаются будды, мухаммады, иисусы, конфуции…

Я произнес подсказывающе:

– Это, конечно, дикая идея, но мы вообще могли пойти не по пути развития науки, а по… по другой дороге!

Они смотрели непонимающе, Медведев вскинул руку.

– Простите… по какой?

Я сдвинул плечами.

– Сейчас это сказать трудно. Мы слишком далеко утопали по пути науки, нам просто трудно вообразить, что существуют другие пути. Но они существовали и для нас. Человек развивался, двигался, а потом как уперся в стену, несколько тысяч лет цивилизация топталась на месте, не продвигаясь ни на шажок! Сменялись названия древних империй, но мир как бы застыл. Это похоже на медленно прибывающую воду, дорогу которой перекрыла земляная плотина. Вода медленно заполняет долину, идет вширь, начинает размывать запруду, причем – в разных местах… верно? Но вот где-то плотина подается, пробивается тоненькая струйка, там сразу увеличивается давление, туда устремляется вода, узкая щелочка расширяется, размывается, вода уносит частички земли, щель все шире, и вода, оставив почти пробитые в других местах щели, устремляется в это одно-единственное русло.

Медведев кивнул, глаза постепенно становились шире.

– Хотите сказать, что если бы вода пробила щелочку в другом месте…

Он остановился, не решившись продолжить, я кивнул, одобряя его мысли, пусть и не высказанные, закончил за него:

– Вы правы, у нас была бы не наука, а нечто другое.

Кто-то спросил из задних рядов:

– Магия?

Я поморщился.

– Ну почему только магия?.. Я же говорю, что-то иное. Но что именно, теперь не узнаем, плотину прорвали в том месте человеческого сознания, что теперь именуется «научным методом познания», а мы зашли по этому пути уже достаточно далеко, чтобы не возвращаться и исследовать остатки плотины. Но даже сейчас на этом достаточно узком пути от мощного древа науки то и дело идут многообещающие веточки, которые мы вынуждены обрубывать или просто не обращать на них внимания, иначе остановимся в своем быстром беге вперед и ввысь.

Они молчали, вводили текст, снабжали гипертекстовыми ссылками, я выждал и закончил:

– Общество в целом, занятое утилитарными вопросами… даже вроде бы абстрактная наука занята ими, может не обращать внимания на боковые веточки, но вам, инфистам, лучше не проходить мимо! Там могут находиться для вас мощные инструменты, которые вы, конечно же, сперва примените как оружие, как и все, созданное человеком, но…

Прозвенел звонок, я сказал громко:

– Лекция окончена. В следующий раз – практические занятия…

Мерилин Монро ахнула:

– Ого! А сейчас что было?

– Разминка, – ответил я.

Но когда спускался по широкой мраморной лестнице, мир внезапно померк. Холодный ветер пронизал кости. Ощущение большой беды нахлынуло с такой силой, что я растерянно оглянулся: куда бежать, что делать, как спасать, ведь мир рушится, надвигается нечто ужасное…

Почти на ощупь выбрался на улицу. Михаил вышел из машины и распахнул дверь. Глаза с беспокойством обшарили мое лицо.

– Что-то случилось?

– Да вроде бы нет…

– Вы так побледнели!.. Краше в гроб кладут. Что с вами сделали за одну лекцию?.. Во, вампирюги!

Не за лекцию, мелькнуло в черепе. Лекцию я читал, самодовольный и напыщенный дурак, громко и уверенно. А курсанты записывали за мной мои мудрые, самые мудрые и мудрейшие мысли. Все шло, как я и хотел… Но что за ужас ворвался в мою душу и едва не разорвал меня, как пустой пузырь?

Кристина торопливо собирала мне в большую туристическую сумку «все необходимое», я злился и выбрасывал, для мужчины необходимы только бритва и зубная щетка, да и то, если посмотреть, не так уж надо, просто для добавочного комфорта. В это время в прихожей раздался звонок.

На экране возникло бледное лицо Томберга. Я тут же с облегчением оставил глупое занятие, вышел. На лестничной площадке переминался, как всегда, с ноги на ногу Петр Янович, бледный, как-то обвисший, поникший. Я торопливо открыл дверь, подхватил его под руку. Теперь я чувствовал, что это в самом деле старик, что держался доныне то ли благодаря остаткам здоровья, то ли благодаря своей дисциплине.

Кристина быстро открыла холодильник. Когда я ввел Томберга на кухню, на столе уже сверкал гранями большой стакан, Кристина протянула руку к пакетам с соком.

– Вам какой?

Томберг сказал слабо:

– Ох, да не беспокойтесь так… Мне право неловко…

Кристина смотрела с тревогой. Томберг выглядит живым мертвецом. Лицо стало желтым, кожа обвисла, словно он тяжело болел и к тому же голодал. Под глазами висели мешки, похожие на рыбацкие сети, забитые мелкой рыбой. Дыхание вырывалось с хрипами, сипами, в груди клокотало, будто закипал и никак не мог закипеть старый дырявый чайник.

Я торопливо налил ему и себе сока, Кристина плеснула в высокий бокал тоника. Пальцы Томберга приняли стакан с безучастностью. Обычно Томберг стеснялся даже того, что я наливаю ему хорошего, свежевыжатого сока, сам пьет только воду из-под крана, да и то неотфильтрованную, на соки пенсии не хватает. Даже молоко только полпроцентное, что почти вода, оправдываясь печенью, хотя я-то знаю, что с печенью все в порядке.