На уже упоминавшейся берлинской выставке помимо разворота Италы экспонировался пергаментный лист из «Георгик» Вергилия («пятый век»), написанный монументальным шрифтом («который недолгое время использовался для записи книг, но, в основном, для гравирования надписей на камне»). Разумеется, речь идет, как всегда, об экземпляре единственном и неповторимом [164].

Так что вдумчивому критику, за исключением таких вот редких исходных точек, буде он захочет проверить датировку той или иной рукописи, следует все же исходить из ее содержания. Вот еще один пример: проанализировав образ Иуды Искариота, можно приблизиться к пониманию личности его авторов. Иуда «назначается» ответственным за всех евреев, которые убили Божьего сына. При этом важную роль играют высказывания жертвы, например, что лучше пусть умрет один человек, чем погибнет весь народ. Избранный – это что-то вроде короля на один день, театрального персонажа, жертвы, которой в качестве проводника к жертвеннику дан Иуда. Во всем этом чувствуется стилизация усвоенных восточных идей и в то же время открещивание от них, которому придан драматургический характер. Классический проводник к жертвеннику становится сопроводительной жертвой из скифского погребального ритуала; Иуда целующий становится Иудой – самоубийцей. Перекроем сцену социологическим задником XI века с первыми преследованиями евреев в рейнских городах, и мрачная драма Иуды станет нам понятнее [165].

Кроме уже названных манипуляций, отметим еще и следующий часто употребляющийся трюк: взаимное цитирование. Якобы один античный автор знаком с сочинениями другого античного автора, продолжает их и пишет о них. Но ведь в настоящей литературе далеко отстоящего от нас времени, если таковая вообще существует, – это не правило, а, скорее, исключение.

Типичный пример «взаимного цитирования»: в «Иудейских древностях» (20,7,2) Иосиф пишет о правителе Феликсе и Симоне Маге. Эти сведения подтверждаются Тацитом («История», V, 9) и в «Деяниях Святых Апостолов» (24; 24-26). Такие перекрестные ссылки не только крайне подозрительны, но и смешны, если учесть, что Тацит и Иосиф (которые были призваны «удостоверять» Святого Луку из «Деяний») признаны фальсификациями.

«Взаимоудостоверение» церковных текстов, кстати, совершалось лишь фрагментарно. Сначала никто не знал, что нуждается в подтверждении, так как текстов подобного рода вовсе не существовало. Часто оставляли пустые места для последующего заполнения, и некоторые так и не были заполнены, как, например, списки трудов отцов церкви. Теперь утверждается, что труды эти утеряны. Понятно, только не очень правдоподобно.

Выдающийся испанский ориенталист Асин Паласиос (1931, с. 25), нося священнический сан, вынужден был с особой тщательностью (чтобы не вызвать церковного осуждения) подбирать формулировки, называя факторы, приведшие, по его мнению, к возникновению ислама. К его словам я рекомендую серьезно прислушаться. Он называет три основных течения, которые в ориентальной атмосфере географического пространства между Египтом и Персией сыграли роль повивальной бабки младенца по имени ислам:

• Александрийский неоплатонизм, рассматривавшийся не только как философия, но, скорее, как теософия и теургия [166], особенно в позднейшей форме – у Ямвлиха и Прокла.

• Затем – гнозис, причудливое смешение эллинских и восточных элементов; не секта, но мистическая система.

• И, наконец, христианская аскеза, тоже не религия, но форма жизнеустройства, которую избирали многие ранние монахи.

Должно быть, определенную, но второстепенную, роль сыграл и буддизм. Итак, все-таки три основополагающих начала – теософия, гнозис и монашество. При этом Паласиос не упоминает иудаизм или византийское христианство, потому что (это не артикулируется у Асина в явном виде, но вычитывается из его текста) таких религиозных систем в то время еще не существовало. Они возникли вместе с исламом, отмежевываясь друг от друга и взаимно обогащаясь.

Другой известный ориенталист, Гюнтер Люлинг, исследовав историю строительства главной святыни ислама – Каабы (1992) и классифицировав первоисточники Корана (1974), подтвердил выводы старшего коллеги. Результаты исследования этих двух пионеров ошеломили специалистов; однако широкого признания у историков его выводы пока не получили: слишком близко ученый подошел к пониманию истинного положения вещей. В лучшем случае они будут пробивать себе дорогу постепенно, шаг за шагом.

Люлинг рассматривает процесс возникновения самой молодой мировой религии как часть церковной истории, точнее – истории арианских и других близких ересей. Для официальной науки факт молниеносного распространения мусульманской религии является неоспоримой догмой. А Люлинг считает, что процесс развития ислама занял, по меньшей мере, 150 лет. Причем четкие хронологические рамки не так уж важны для него; главное – это его убеждение в том, что возникновение ислама впрямую связано с развитием христианства и без него немыслимо.

Люлинг обстоятельно доказывает, что мечеть в Мекке первоначально была церковью Марии и частично сохранила ее облик. Современный свой вид эта мечеть приобрела, пройдя через несколько степеней строительной реконструкции.

Похожее развитие ему удалось проследить и по священной книге ислама. В некоторых строках Корана содержатся сирийские и эфиопские гимны, те, которые распевали ранние христиане. Владычество ангелов, определенный род легенды об Иисусе (еще без смерти на кресте) и незнание учения о триединстве также указывают на раннюю форму христианства, возникшего совсем не тогда и не так, как об этом сообщает нам официальная историческая наука по поводу зарождения Церкви.

Под новым углом зрения рассматривает философ истории Олагуэ (1974), ученик Шпенглера, архитектуру другого знаменитого сооружения – мечети калифа Омейядов Абдуррахмана в Кордове. Знаменитая подковообразная форма арки вовсе не заимствована в Сирии: стилевой элемент этот давно, еще до заселения арабами, был известен на Иберийском полуострове. Более всего Олагуэ поразил «лес колонн» огромной мечети: ведь одно из основных условий приношения молитвы мусульманином – это открытое пространство между ним и имамом. Но в мечети Абдуррахмана это пространство загромождают колонны! Этот молитвенный дом, как убедительно доказывает на основе многих дополнительных аргументов Олагуэ, – не мусульманский, не католический и не иудаистский. Он должен был принадлежать религии, о которой мы не имеем сегодня почти никакого представления. Единственное, что можно предположить: она должна была иметь некие сходные с арианством черты. Но что из себя на самом деле представляло арианство нам тоже неизвестно: остается одно лишь наименование.

Я хотел бы следующим образом вкратце обобщить новые тезисы Олагуэ: арабское вторжение в Испанию («якобы состоявшееся в 711 г.») сошло с кончика пера христианских историков, подхвативших и представивших как факт эту сомнительную арабскую легенду. Зачем? Чтобы подготовить почву для католического якобы от-воевания (Реконкисты) Андалусии [167]. Образцом и источником для этой легенды послужили писания арабских миссионеров ислама XI—XII вв., в которых утверждалось, что непостижимая разумом божественная сила предсказала победоносное шествие ислама.

Вместе с «исторической индульгенцией» на вторжение в южные области Иберийского полуострова готы получили возможность утолить жажду мести за униженное берберским господством чувство собственного достоинства [168]. Была выдумана трагическая история о предательстве и женской мести, стоивших короны последнему готскому королю Родериху, и о его героическом племяннике Пелагии, пытавшимся противостоять победителям и наносившим им ответные удары. 781 год спустя история эта, мол, благополучно завершилась завоеванием Гранады.