– Ты неплохо знаешь Париж.

– Я часто бывала здесь со своим первым мужем, – нагло солгала я, идя как можно быстрее, хотя это и трудно, когда в голове у тебя звучит вальс.

– С первым мужем? – переспросил он с любопытством. – Я его знаю?

– Слим Келли.

– Спортивный журналист? – В голосе его слышалось уважение.

Интересно, ну почему мужчины реагируют так, что все их мыслительные процессы так легко просчитать? Моим мужем мог быть Тед Коппель, но это не вызвало бы такого фурора, как имя Слима, живой легенды журналистики, о чем он сам никогда не уставал мне напоминать.

– Угу.

– Слим Келли был твоим первым мужем, а кто же второй?

– Я с ним еще не встретилась. Но, поскольку я развелась только год назад, надежда на эту встречу у меня еще осталась.

– А как насчет третьего?

– Время покажет, – бросила я через плечо, направляясь к площади Согласия.

– Господи, Фрэнки, нам обязательно так мчаться? – жалобно спросил Майк.

– Ты сказал, что задыхаешься в отеле, и я решила, что тебе надо поскорее проветриться.

– Я не говорил, что хочу со скоростью света мчаться мимо самого прекрасного в мире вида.

– Можешь говорить что угодно, – ответила я, замедляя темп. – Боюсь, ты просто немного не в форме.

Он на меня уставился, вернее, попытался уставиться, но моя грива вкупе с моей очаровательной ухмылочкой (говорила ли я, что зубы у меня почти такие же замечательные, как и ноги?) просто парализовала его взгляд.

– Не дразни меня, – только и сказал он.

И мы пошли дальше вверх по реке. А за ней открывался потрясающий вид города с торчащим вверх фитилем Эйфелевой башни. Голубое бесконечное небо сияло над элегантными старинными зданиями, каждое из которых было своего неповторимого серого оттенка. У меня было то беспечное настроение, с которым я обычно брожу по Кони-Айленду, только здесь вместо белоснежного песка и океана были чудеса архитектуры. Ну что ж, главное – не надо выбирать, что мне нравится больше.

– Ты еще не проголодалась? – спросил Майк.

Я остановилась и посмотрела по сторонам. Через улицу – птичий рынок, прямо перед нами – Иль де ла Сите и башни Нотр-Дам. Значит, мы каким-то образом умудрились проскочить Лувр, что так же невозможно, как не заметить Пентагон.

– Наверное. Пока ты не спросил, я об этом не думала. Смешно, но в Париже я думаю о еде в последнюю очередь.

– Это я заметил. Если и дальше так пойдет, ты станешь такой же тощей, как наши девочки.

– Разве это плохо?

– Я тебе все объясню, когда мы прекратим эту сумасшедшую гонку. На другой стороне улицы есть место, где можно поесть, туда-то мы и пойдем.

– Как скажешь, Супер… парень.

– Поосторожней!

– Ты обидчивый, да?

– Нет, просто голодный.

Мы устроились на застекленной террасе ресторанчика под названием «Бистроке», и я стала рассматривать меню.

– Боюсь, здесь не подают сандвичей, – заметила я.

– Это была фигура речи.

– Как и «пышные формы», да? – поинтересовалась я, изучая меню.

– Так я и знал! Ты поэтому все время задираешься? Ну, признайся, ты не можешь простить мне этих «пышных форм». Фрэнки, это был комплимент!

– В наших краях это оскорбление, мазила.

– Пышные формы – это то, за что приятно подержаться, обо что можно согреться морозной ночью, это сексуально, это возбуждает. Понимаешь, возбуждает!

– Прекрати орать.

– Разве я только что не сказал тебе, чтобы ты не тощала? – Он навалился на стол. – И я именно это имел в виду! Я был женат на манекенщице. Никто не умел носить тряпки так, как она, но, господи, к ней нельзя было даже прислониться, одни локти и больше ничего! Ляжки у нее были как две острые сабли, об задницу можно было набить синяков, в ее груди нельзя было зарыться.

– Так зачем же ты на ней женился?

– Если бы я только знал! В постели она напоминала железного кузнечика. Я был тогда зеленым юнцом, и мне почему-то это нравилось.

– Да-да-да! Твоя вторая жена наверняка тоже была манекенщицей. Все вы, фотографы, такие.

– Я не женился второй раз.

– Умный ход.

– Так ты простишь меня за… «пышные формы»?

– Ты мне напоминаешь Слима Келли. Он называл пиццу «пирожком» и умолял меня не злиться, потому что когда он был ребенком, то все самое вкусное называл «пирожками». Он просто не мог понять, что меня тошнит от этого слова.

– Обещаю, что больше никогда не буду говорить про «пышные формы». Но при одном условии.

– При каком?

– Если ты не будешь называть меня «мазилой».

– Ой, Майк, извини! Не думала, что это тебя заденет. Ведь это дела столь давних дней. Я совершенно не хотела быть бестактной.

– Понимаешь, Фрэнки, – сказал он сквозь зубы, – все игроки когда-нибудь да промахиваются. Билл Брэдли говорит, что труднее всего ему было заставить себя забыть последний бросок в финале 1971 года, потому что еще двадцать лет ему об этом напоминали все таксисты. А Билл Брэдли – сенатор.

– Ты пытаешься меня убедить в том, что совершенных людей не бывает? – недоверчиво спросила я.

– Ты ведь привлекательная женщина, так?

– А я все ждала, когда ты это заметишь. Шнобель и все такое…

– Черт подери!

– Все-все, я тебя прощаю, – поспешила добавить я и рассмеялась – такое у него было выражение лица. – Я не в силах выслушивать новые извинения и рассказ о том, какой у меня аристократический нос. Кстати, я обожаю свой нос и ценю его выдающиеся качества. Понял, Майк?

– Иногда я кажусь себе полным идиотом.

– Тонкое наблюдение. Мы будем заказывать?

Когда два человека, уже привыкшие подтрунивать друг над другом, объявляют перемирие, всегда возникает некоторое замешательство. О чем им теперь говорить, если они решили перестать наконец пикироваться?

Мы с Майком погрузились в изучение меню и делали это весьма сосредоточенно и серьезно, как два заправских ресторанных критика.

– Есть предложения? – спросил он наконец.

– Может, рагу?

– Какое рагу?

– Боюсь, выбрать будет трудно – здесь их три. А ты что скажешь?

– Бифштекс с жареным картофелем – тут уж не ошибешься.

– Мне то же самое, но без картофеля.

– Один бифштекс?

– Ну… с фасолью.

– Принято. – И он заказал на том французском, который мы оба учили в Линкольне. – Вино? – спросил он.

– Да, пожалуй, стаканчик красного. – Я обычно не пью за ленчем, но пропади оно все пропадом.

Официант наполнил наши бокалы, и он поднял свой.

– За нас, прогульщиков, – провозгласил он, указывая на улицу за окном. – Если уж прогуливать, так здесь.

– За прогульщиков! – поддержала я.

– А ты в школе прогуливала? – спросил он, когда мы чокнулись.

– Только один раз, и предупредила маму заранее, чтобы она не волновалась, если позвонят из школы и спросят, что со мной.

– Да, ты, должно быть, была сложным и неуправляемым подростком.

– Ага, – хихикнула я. – В следующей жизни я буду Мадонной. А в этой я была домашней кошечкой, кошечкой, занимающейся балетом.

– А что случилось? Почему ты не танцуешь?

– На третьем курсе Джуллиарда я здорово упала и повредила колени. Можно танцевать с кровоточащими ступнями, а с больными коленками – нет.

– В баскетболе то же самое.

– Так ты поэтому не стал профессионалом?

– Очень мило с вашей стороны.

– Нет, я серьезно спрашиваю, без шуточек.

– Знаю, поэтому и мило. Знаешь, Фрэнки, не хочу тебя разочаровывать, но я был просто героем школы, не больше. Среди старшеклассников наберется тысяч двести таких игроков. Пятьдесят тысяч играют уже в университетских командах. И только пятьдесят из них каждый год попадают в НБА. О тридцати из этих пятидесяти никто никогда не узнает, а человек десять становятся обещающими новичками. Такой вот отбор.

– Значит, это почти так же трудно, как стать топ-моделью.

– Никогда про это не думал.

– Будешь теперь относиться к ним чуточку более уважительно?

– Наверное, да, – задумчиво сказал он. – Но спортивная карьера – это, пожалуй, потруднее, чем позировать перед камерой.