Причем если гашиш его умиротворял, успокаивал, в общем действовал почти благотворно, то другие средства, к которым, к глубокому сожалению, он пристрастился в последнее время, делали его диким, необузданным, подвигая порой на грань безумия. Именно под влиянием наркотиков он предпринимал походы по тайной галерее, этому темному лабиринту своего детства. Он уверял меня, что в семье о тайном ходе больше никому не известно.

– Значит, вы знали, что это был он! – вырвалось у Ребекки.

Дупта с достоинством кивнул:

– Да. Не могу отрицать. Но вмешаться во что-либо я был бессилен. Мне бы очень хотелось, чтобы вы это поняли. Договор требовал от меня абсолютной преданности и беспрекословного подчинения только ему, Эдуарду Молино. Я сожалею, что вам пришлось из-за этого пережить несколько неприятных моментов, но ничего сделать было нельзя.

– А если бы он нас с Маргарет убил? – вспыхнула Ребекка. – А если бы той ужасной ночью у меня в спальне он добился успеха? Вы что, сочли бы сейчас достаточным просто извиниться – и все?

Во время этой тирады Дупта стоял с опущенной головой, не двигаясь. Ребекка почувствовала на своей руке ладонь Жака и успокоилась, поняв, что любые слова сейчас не имеют никакого смысла.

Дупта поднял голову и продолжил, как если бы она ничего не говорила.

– В такие моменты он обычно не спал всю ночь и очень любил слушать игру на старинных инструментах, которые его отец привез из Китая. В молодости мне довелось изучать музыку, и я обнаружил, что эти инструменты не сильно отличаются от нашего ситара. Поэтому освоить их мне было нетрудно.

– Выходит, вот что это была за музыка, которую мы тогда слышали! – воскликнула Маргарет. – Значит, Ребекка была права, когда подозревала, что играете вы!

– Да, моя леди.

– Но почему все держалось в таком секрете? – спросил Арман. – Зачем отцу было нужно скрывать, что вы умеете играть на этих инструментах?

Дупта пожал плечами:

– Затрудняюсь ответить на ваш вопрос, сэр. Эдуард Молино был очень сложным человеком. Может быть, это имело какое-то отношение к его детству, может быть, потому, что на этих инструментах играл его отец… Не знаю. Вообще Эдуард Молино любил игры. Он забавлялся ими, как ребенок.

– Игры! – усмехнулась Ребекка. Дупта спокойно посмотрел на нее:

– Я убежден, моя леди, что, несмотря на все его действия, слугой дьявола он не был. Напротив, это был слабый человек с изуродованной психикой, с жуткими воспоминаниями детства. Это был глубоко несчастный человек. Таково мое мнение. В мои обязанности входило следить за ним, особенно в эти темные периоды, когда его душа странствовала по лабиринтам детства. Но даже мне он не открыл всех своих тайн. Иногда он вдруг начинал избегать встреч со мной, но чаще удалялся в какое-то неизвестное мне место, которое называл своим потайным кабинетом.

– Потайной кабинет? – проронил Жак. – Что это такое?

– К сожалению, я не знаю, сэр. Думаю, это должно быть в той галерее, по которой он путешествовал; возможно, там есть какая-то потайная комната. Мне известно только, что он туда ходил. Один. А когда возвращался, ему надо было выкурить несколько трубок с гашишем, чтобы успокоиться. Я много раз спрашивал его, почему он продолжает ходить туда, з это место, которое доставляет его душе так много боли, но он отметал все мои вопросы. Видимо, в его натуре все же было что-то темное, приводимое в движение неведомой силой. Оно-то и принуждало его к подобного рода действиям. Впрочем, все мы влекомы своей судьбой.

Наступило долгое молчание, в течение которого Дупта стоял, как будто чего-то ожидая.

– Спасибо Дупта, – проговорил наконец Жак, – и за то, что вы были отцу верны, и за то, что рассказали нам все это. В конце концов ваш рассказ облагородил образ отца, и теперь его поведение стало более понятным.

Дупта улыбнулся:

– У нас говорят: понять – значит простить.

– Вы сказали, что желаете возвратиться на родину. Выходит, проблема, из-за которой вы были вынуждены скрываться, уже разрешена?

Дупта снова улыбнулся, но на этот раз только слегка скривив губы.

– Увы, нет, сэр. Проблема не изменилась, изменился я. Это моя судьба – возвратиться и искупить свою вину. И совершенно не важно, что со мной будет после возвращения. Самое главное – город Хаши, что в переводе означает «город света», будет спасением моей души.

– Спасением вашей души? – спросил Жак.

– Да. Понимаете, мы, индусы, верим, что человек, умерший в городе Хаши, или Варанаси, достигает освобождения и заканчивает цикл реинкарнации путем соединения с вечным. Смерть в Варанаси означает достижение абсолюта. Я возвращусь, чтобы совершить погружение в воды Ганга, нашей святой реки. Затем я безропотно приму судьбу, какую для меня уготовил Шива. Имя Бога – правда.

– Но надеюсь, вы еще какое-то время пробудете у нас, чтобы мы могли найти человека на место управляющего? – спросил Жак. – Боюсь, мама некоторое время вообще будет не в состоянии заниматься хозяйством.

Дупта поклонился, сложив руки:

– Не стоит говорить об этом, сэр. Я останусь здесь столько, сколько потребуется. Мать Индия очень терпелива.

Проходили дни, недели, и постепенно жизнь в «Доме мечты» начала возвращаться к заведенному порядку. Никто, конечно, не забыл об ужасной смерти Эдуарда, но, как обычно бывает в подобных случаях, благодаря привычной рутине повседневности незаметно все вернулось на круги своя.

Первые дни Фелис не выходила из спальни, затем начала спускаться для трапезы, с каждым днем становясь все веселее и разговорчивее, напоминая ту милую Фелис, какую Ребекка и Маргарет встретили в первый день пребывания на Берегу Пиратов.

Жак целыми днями просиживал в кабинете отца (теперь уже его кабинете), разбирая бумаги. И хорошо, что у него было такое занятие.

Еще не полностью оправившись от потрясения страшной ночи, Ребекка чувствовала слабость, похожую на ту, которую испытывают, выздоравливая после тяжелой болезни. На данный момент в какой-то мере она примирилась со своим браком. Разумеется, он не был настоящим и никогда им не станет, но все же в нем было много доброго. Благодаря ровному характеру Жака, его тихой любви и неизменной предупредительности Ребекка чувствовала себя совершенно защищенной.

Но острая ненависть никуда не исчезла. Она таилась где-то в глубине, временами прорываясь наружу. Особенно по ночам, когда, лежа рядом с ним в постели, Ребекка вдруг чувствовала, как ее против воли начинает переполнять болезненное желание.

Обычно Жак спал крепко, и в такие моменты она начинала ласкать себя сама – свою грудь, свое тело, – воображая, что это делает Жак, но вскоре обнаружила, к своему стыду, что образ Жака постепенно растворяется, замещаясь Арманом.

Иногда это приносило ей некоторое облегчение, но было похоже на утоление голода хлебом, наполовину состоящим из опилок. Она нуждалась в познании истинного содержания любви, ей нужен был мужчина, настоящий мужчина.

Но бывали моменты, когда Ребекка чувствовала себя почти удовлетворенной. О будущем она старалась не думать; что будет через год или два, ее перестало интересовать. Они жила одним днем. Вот так и жила: день прошел – и ладно.

Арман все еще оставался в «Доме мечты». Он был по-прежнему неразговорчив, но в целом более спокоен и менее угрюм.

Основной причиной, почему Арман все еще оставался на острове, была необходимость помочь брату разобраться с делами. Теперь они много времени проводили вместе и стали, по мнению Ребекки, много ближе друг другу, чем когда-либо прежде.

В одном из разговоров Арман обронил, что скоро возвращается в Ле-Шен, но, похоже, их с Жаком дела заставляли его провести на острове гораздо больше времени, чем он намеревался. Неожиданно для себя Ребекка обнаружила, что слишком часто думает об этом. Она понимала – встречи с Арманом для нее опасны, потому что, находясь рядом с ним, она невольно возвращалась в памяти к тому случаю на холме, хуже того, вдруг вспоминала свои ночные фантазии. Видеть его было одновременно больно и сладостно.