– И думаете, вам не надоест?

– Никогда, – ответил Лафкин и продолжал холодно и спокойно: – Это славное место. Мне никуда не захочется уезжать, – быть может, там я и умру. Пусть тогда меня похоронят на протестантском кладбище. Там, наверное, хорошо лежать в могиле. – Внезапно он улыбнулся застенчивой и мечтательной улыбкой. И отрывистым тоном, словно рассердившись на меня, снова заговорил о деле. – Жаль, – произнес он в сторону, как будто обращая эти слова не ко мне, – жаль, что вы так осторожны насчет Барфорда. Трусость! От вас я этого не ожидал.

Я решил про себя, что не поддамся на провокацию и что ему все равно не удастся вытянуть из меня ничего определенного. Вместо этого я рассказал то, что он знал и без меня: решение во многом, по-видимому, зависит от Гектора Роуза, а после него – от некоторых барфордских специалистов. Если какую-либо фирму, например фирму Лафкина, задумают подключить к этой работе, то кандидатуры специалистов фирмы должны прежде всего быть одобрены барфордскими специалистами. Лафкин кивнул: да, разумеется, это так, об этом стоит подумать; Потом он спросил холодно, но задумчиво:

– А как вы мыслите свое будущее?

Я ответил, что не думал об этом.

– Я слышал, вы преуспеваете по службе, но ведь вы не намерены там оставаться? Это было бы бессмысленно.

Я ответил, что еще не решил.

– Возможно, – согласился Лафкин. – И все же у меня есть право надеяться, что вы вернетесь ко мне.

– Я об этом помню, – ответил я.

– Мне не совсем ясно, на что вы претендуете, – сказал Лафкин. – Но кое-что я мог бы вам предложить.

Я смотрел на него и не знал, сказал ли он это от чистого сердца или просто ошибся в расчетах.

Проснувшись, я зажмурился от падавшего мне в глаза света, хотя это был лишь тусклый свет зимнего дня. Возле постели, улыбаясь, стояла Маргарет и нежно, по-матерински смотрела на меня.

– Поспи еще, – сказала она.

Была суббота, рабочая неделя кончилась. Накануне решилась судьба Барфорда, и, как предсказывал Лафкин, нам удалось взять верх. Скоро, думал я, в полудреме лежа на постели Маргарет, предстоит встреча с Лафкином на официальной почве…

– Поспи еще, – повторила Маргарет.

Я сказал, что мне уже пора встать.

– Незачем. – Она придвинула к постели кресло и села. Поглаживая меня по лбу, Маргарет сказала: – Так жить неразумно.

Она меня не упрекала, хотя я был в этот день совершенно измучен после недели тяжелой работы с утра до позднего вечера и обедов с Лафкином и министром. Она делала вид, будто бранит меня, но улыбка у нее была ласковая, понимающая. Забота о другом доставляла ей наслаждение, и наслаждение это было таким сильным, что она почти стыдилась его, старалась говорить о нем пренебрежительно и называла его похотью. Поэтому, когда я приходил усталый и измученный, борьба характеров временно прекращалась, и она начинала хлопотать вокруг меня. Я всегда старался ускользнуть от покровительственных ласк моей матери, за всю мою жизнь никто так обо мне не заботился, поэтому поведение Маргарет меня бесконечно удивляло.

И все же в тот день, глядя на нее из-под тяжелых, сонных век, блаженно чувствуя, как она укрывает меня одеялом, я был счастлив; так счастлив, что думал о ней, как думал на обеде у Лафкина, когда ее не было рядом. На какое-то мгновение фантазия и реальность соединились, что редко случалось у меня. Так должно быть всегда, думал я; пора убедить ее стать моей женой.

Она смотрела на меня любящим, насмешливым и заботливым взглядом.

Нет, решил я, не буду нарушать это счастливое мгновение; пусть оно продлится еще немного. Отложу наш разговор на несколько часов или даже на неделю, если я уж так уверен в нашем будущем счастье.

Я не сделал ей предложения. Вместо этого в предвкушении спокойного сна и в приятной истоме, овладевшей мною после отчаянной усталости, я принялся болтать о наших общих знакомых. Легко касаясь пальцами моих щек, она присоединилась к заговору доброты, в который мы вступали, когда бывали мирно настроены, – словно в благодарность за наше собственное счастье мы обязаны были заботиться о счастье других.

Нельзя ли сделать что-нибудь для Элен? И кого бы найти для Гилберта Кука? Мы припоминали наши прежние рассуждения о том, какого типа женщина составит ему пару, как вдруг в моей памяти возник обрывок нашей последней беседы с Лафкином, и я сказал Маргарет, что, возможно, на днях перед Гилбертом встанет задача совсем иного рода.

Я объяснил, что Гилберту, равно как и мне, предстоит принять участие в обсуждении вопроса о том, с какой фирмой заключить контракт, потому что теперь, когда все склонилось в пользу предприятия, нельзя больше медлить. Решение должно быть принято в течение ближайшего месяца. Лафкин слишком хорошо осведомлен, чтобы не оценить моей роли, так же как и роли Гилберта в предстоящих переговорах; возможно, влияние Гилберта будет невелико, но пренебрегать им было бы неразумно. После войны Гилберт, конечно, захочет вернуться к Лафкину. Поэтому, если он сейчас будет действовать против Лафкина, тот его может и не взять.

Рассказывая Маргарет, как Лафкин в самом конце нашего «tete-a-tete», когда мы оба уже устали и порядком захмелели, задал мне вопрос насчет моего будущего, я добавил, что до сих пор не могу понять, для чего он у меня об этом спрашивал, – возможно, это была угроза. Гилберт, вероятно, будет вести себя более осторожно.

Маргарет улыбнулась, но чуть рассеянно, чуть смущенно, и сразу же переменила тему, – она начала рассказывать мне о человеке, с которым недавно познакомилась и о котором я еще не слышал. Он детский врач, сказала она, и я понял ее сокровенное желание, чтобы и у меня была такая же солидная профессия. Чиновничий мир, служебные дрязги, споры с собственной совестью и самомнением – все это было ей не по душе. Маргарет совершенно не задумывалась над тем, что могла показаться мне ограниченной, она была твердо убеждена, что, не будь всего этого, я был бы лучше и счастливее. Поэтому она взволнованно и увлеченно рассказывала о работе своего знакомого в больнице. Его зовут Джеффри Холлис; конечно, немного странно, заметила Маргарет, что он, молодой человек, посвятил себя лечению детей. Джеффри совсем не такой, как Гилберт, разве что тоже не женат и застенчив.

– Еще один жених для хорошей невесты, – сказала она.

– А каков он собой?

– На тебя не похож, – ответила она улыбаясь.

Прежде стоило Шейле назвать имя какого-нибудь мужчины, как во мне пробуждалась ревность. Этого она и добивалась, потому что в течение нескольких лет до нашей женитьбы я любил ее без взаимности, и она была ко мне безжалостна и простодушно жестока; Вся моя жизнь с ней отучила меня ревновать, и теперь при Маргарет это чувство меня не тревожило, хоть иногда мне и казалось, что оно вновь может проснуться.

Тем не менее корни привычки сидят глубоко. Лицо Маргарет было совершенно безмятежным, и все же, услышав о Холлисе, я пожалел, что не предложил ей выйти за меня замуж полчаса назад, когда меня еще не беспокоил появившийся в душе неприятный осадок, когда я еще не испытывал искушения, порожденного былым горем и природной слабостью, искушения укрыться в цитадели пассивности и иронии.

Она сидела возле постели в холодном свете сумерек, и я смотрел на нее. Медленно, пока ее глаза изучали меня, губы ее сжались, и с них исчезла улыбка любящей девушки, улыбка матери. Мгновение это внезапно заполнило всю тишину и покой радостного дня – мы ощутили чувство свершившейся ошибки, несправедливости, непоправимой утраты, словно между нами легло безграничное расстояние.

Через некоторое время она по-прежнему печально сказала:

– Все хорошо.

– Да, – согласился я.

Она вновь улыбнулась и спросила, позабыв о сложном положении Гилберта, как я намерен поступить в отношении Лафкина. До сих пор она никогда не спрашивала меня, что я собираюсь делать после войны. Она знала, что я могу не возвращаться на прежнюю работу, что сумею заработать на жизнь по-иному, и это сознание ее устраивало; но сейчас в полумраке, держа мои руки в своих, она хотела, чтобы я сам поведал ей об этом.