До конца года мне пришлось быть свидетелем двух трагических событий. Одно из них хранилось в тайне, о нем знала только горсточка людей, и ему предстояло немало омрачить наше будущее. Это было создание атомной бомбы – результат совещаний Бевилла в начале войны, интриг Лафкина и работы таких ученых, как мой брат. Второе событие было всем известно, о нем каждое утро в течение недели трубили газеты, а значение оно имело только для десятка людей, в число которых входил и я, хотя понял я это гораздо позже.

В ту осень Норман Лейси, а из-за него и Вера, без всяких к тому оснований, лишь волею слепого случая, были лишены допуска к секретным документам – отец Нормана попал под суд. Если он и был виновен, то в незначительном преступлении, но последствия очень больно ударили по этой паре, и первое время я думал, что уж Норману по крайней мере не оправиться. Что им суждено было пережить, какой сильной оказалась Вера, сумевшая поддержать и себя и его, – это особая история; мне же все это послужило уроком, ибо я вел себя недостойно.

Норман и Вера обратились ко мне за помощью. Помочь им было для меня затруднительно и, пожалуй, даже несколько рискованно. Они хотели, чтобы я выступил в суде в качестве свидетеля и дал показания, которые ни им, ни отцу Нормана не принесли бы никакой существенной пользы, мне же могли существенно повредить. Показания эти были настолько маловажны, что ни один адвокат никогда не вызвал бы меня в суд. Весь их смысл заключался в том, чтобы подтвердить мое близкое знакомство с этой семьей; хватаясь за соломинку, они надеялись, что мое имя сможет их защитить.

Если бы этого потребовал от меня случайный знакомый, я бы с чистой совестью отказался. Но отношения с этой парой меня обязывали; они считали меня своим другом; мог ли я предать эту дружбу только потому, что мне придется расплачиваться за последствия?

Почуяв угрожающую им опасность, я стал искать предлог, чтобы увильнуть. Эта задача была мне весьма неприятна, равно как и собственные мои чувства. Я поступил так, как не поступал уже много лет, – решил посоветоваться. Мне не нужен был совет человека искушенного: мне страстно хотелось знать, что скажет Маргарет; и вот однажды вечером, не зная, вернулась ли она уже в город, я переорал всех лоллисов в адресном справочнике Лондона, желая воспользоваться поводом ей написать и в то же время сознавая, что это только предлог. Наконец я пошел поговорить о своих заботах с Джорджем Пассантом.

За несколько месяцев до этого молодая женщина, которую он преследовал с таким юношеским пылом, положила конец их бесконечным спорам и уехала домой. Она не захотела выйти за него замуж, не захотела ему принадлежать, Казалось бы, Джордж как мужчина потерпел поражение и остался с носом. Но не так думал он сам. «Все великолепно обошлось!» – воскликнул он с таким видом, будто, непонятно почему, сам решил одуматься. С годами он, казалось, все больше и больше упивался собственной эксцентричностью.

Тем не менее, когда мы как-то осенним вечером зашли в бар на Тотхилл-стрит и я рассказал ему все без утайки, он был удивительно прозаичен.

– Просто смешно было бы подвергать себя даже малейшему риску, – заявил он.

Я постарался как можно обстоятельнее объяснить ему мои отношения с Верой и Норманом. Я рассказал ему и о расследованиях, предпринятых полицией, чего не решился бы открыть никому другому, но Джордж, как ни безалаберна была его собственная жизнь, умел хранить тайны.

Он слушал меня с озабоченным видом. И вдруг я подумал, что он гордится моей репутацией. Ему не хотелось, чтобы я неосмотрительно повредил ей, хотя он сам легко пошел бы на это; ему всегда были свойственны приступы какой-то неожиданной предусмотрительности; в тот вечер в его словах слышалось благоразумие Гектора Роуза.

– Если бы ваши показания могли существенным образом изменить положение старика Лейси, тогда еще стоило бы подумать, – сказал Джордж, – хотя, предупреждаю вас, и против этого нашлись бы у меня серьезные доводы. Но такой вопрос даже не возникает, и поэтому есть лишь один разумный образ действий.

Джордж спросил пива и смотрел на меня с вызывающим оптимизмом, словно желая сказать, что здравый смысл восторжествует.

– Я в этом не уверен, – отозвался я.

– Значит, вы еще менее способны рассуждать здраво, чем я предполагал.

– Они будут считать, что их бросили в беде, – сказал я. – Особенно молодой Норман. Это может очень его обидеть.

– Но ведь нельзя принимать в расчет все субъективные последствия каждого поступка, – ответил Джордж. – Этому бедняге так или иначе суждено немало пережить, и если вы проявите каплю здравого смысла, то вряд ли окажете какое-либо влияние на общее катастрофическое положение.

– В этом есть резон, – заметил я.

– Рад, что вы обнаруживаете признаки благоразумия.

– Но я сам приблизил их к себе, – сказал я. – Не очень-то красиво находить удовольствие в обществе людей, когда они тебя ни о чем не просят, а в несчастье отвернуться от них.

– Вы им ничем не обязаны, – сердито воскликнул Джордж. Он одернул жилет и с нарастающим гневом вдруг заговорил в курьезно официальном тоне: – Прошло уже довольно много времени с тех пор, как я беседовал с вами на подобные темы. Мне хотелось бы разъяснить вам, что все, кто был удостоен вашей дружбы, заключали выгодную сделку. Я говорю сейчас только о дружбе, разрешите мне заметить. О ваших отношениях с некоторыми женщинами я бы этого не мог сказать. Насколько представляется возможным судить, с Маргарет Дэвидсон вы вели себя дурно и глупо. Не буду удивлен, если узнаю, что точно так же вы ведете себя с Бетти Вэйн и другими. Вероятно, и здесь вам есть в чем себя упрекнуть.

Я подумал, что Джордж более наблюдателен, чем мне казалось.

– Однако я настаиваю, никто на свете не имеет права упрекнуть вас в том, что вы плохой друг. Хотел бы я взглянуть на того, кто посмеет возразить мне, – все еще сердито продолжал Джордж, словно отстаивая свою точку зрения во время горячего спора. Но лицо его дышало искренним дружелюбием. – Я могу подсчитать, разрешите напомнить вам, могу подсчитать, как и всякий другой в Лондоне, чем вам обязана эта пара. Ведь вы были к их услугам, когда бы они этого ни захотели, так?

– Да.

– Вы никогда не отгораживались от них, верно? Позволяли им являться к вам, невзирая на вашу усталость или нездоровье?

– Иногда.

– Вы жертвовали для них тем, что доставляло вам удовольствие. Из-за них вы не ходили на званые вечера. Уверен, что это так.

Я улыбнулся про себя. Даже сейчас воображение Джорджа рисовало ему ослепительные «званые вечера», который не могли не притягивать меня. Как бы то ни было, он старался изо всех сил, в словах его звучала грубоватая ласка.

– Я знаю, что вы дали им, Многие из нас знают это по собственному опыту, и не забывайте, что у меня опыт в отношении вас побольше, чем у других. Иногда мне кажется, что вы совершенно не представляете себе, как люди ценят все, что вы для них сделали. Имею честь сообщить вам, что вас считают до абсурдности бескорыстным другом. А уж у меня-то оснований более чем достаточно так утверждать.

Джордж был членом братства людского. Он боролся рядом со своими братьями, он никогда не хотел устраниться от такой борьбы. Ему неведом был коварный соблазн, столь приятный для людей, подобных мне, – играть судьбами людей, давать им столько-то, но не больше; быть внимательным, иногда добрым, но превращать эту внимательность в завесу, чтобы скрывать за ней свое сокровенное «я», которое мне было невыносимо обнаруживать. В какой-то степени он был прав, но все объяснялось тем, что человек в большинстве случаев, проявляя свой характер, теряет одно, зато возмещает это другим. Из-за того, что мне так сильно хотелось быть только сторонним наблюдателем, я мало требовал от окружающих. Я был доброжелателен, иногда в ущерб своим интересам, но не основным. Я стал необычайно терпелив. У меня и вообще-то была довольно покладистая натура, а со временем я стал еще более уступчив. Если исходить из стандартных представлений, то меня можно было счесть человеком благожелательным и надежным. Все эти качества – их-то и видел Джордж, и не заметить их было нельзя – я приобрел, оставаясь безучастным зрителем. Но зато Джордж не видел, что вместо человеческого сердца в груди у меня была пустота.