Болезненно раздражительная, но ни на что не претендующая, она убирала гостиную, а потом мы вместе шли в бар на набережную. Сквозь отворенную дверь врывался щебет скворцов; мы смотрели друг на друга испытующе, ласково и осуждающе. Мы издавна то сближались, то отдалялись друг от друга и теперь, когда встретились вновь, обнаружили, что оба мы так ничего и не достигли.

Когда она или какая-нибудь другая из моих гостий поздно вечером уходила от меня, возле двери слышалось тихое шарканье ног, а затем раздавался негромкий, терпеливый, вкрадчивый стук. В дверь просовывалось пухлое, бесформенное лицо, а за ним крупная, тяжелая, дряблая фигура, облаченная в розовый атласный халат. Это была миссис Бьючемп, хозяйка, которая жила надо мной и проводила дни, подсматривая за жильцами из окна своей комнаты над колонной, а ночи – прислушиваясь к шагам на лестнице и звукам, доносившимся из комнат жильцов.

Однажды вечером после ухода Бетти она, как обычно, явилась ко мне.

– Я хотела только попросить у вас, мистер Элиот, – я знаю, вы на меня не рассердитесь, – я хотела только попросить у вас каплю молока.

Просьба эта была лишь предлогом. С каждым новым жильцом у нее вновь появлялась надежда хоть с кем-нибудь поговорить по душам, и, поскольку я только что въехал, все ее внимание было устремлено на меня. Столь же любезно я спросил ее, не может ли она на этот раз обойтись без молока.

– Ах, мистер Элиот, – выдохнула она чуть угрожающе, – постараюсь как-нибудь обойтись. – И сразу перешла к делу: – Эта очень милая молодая дама, с вашего разрешения, мистер Элиот, заходила, кажется, к вам нынче вечером, когда я случайно выглянула на улицу, – впрочем, быть может, и не совсем молодая по мнению некоторых, но я всегда говорю, что все мы не так молоды, как нам бы хотелось.

Я сказал ей, что Бетти моложе меня; но миссис Бьючемп и мне давала на десять лет больше, поэтому мое замечание лишь ободрило ее.

– С вашего разрешения, мистер Элиот, я всегда говорю, что люди, не такие уж молодые, способны чувствовать не хуже других, и зачастую их чувства дают им потом обильную пищу для размышлений, – добавила она с выражением, в котором сочетались похотливость и подчеркнутая нравственная строгость. Но этого ей показалось мало. – Я бы не удивилась, – сказала она, – если бы узнала, что эта милая молодая дама происходит из очень хорошей семьи.

– Вот как?

– И все-таки, мистер Элиот, права я или нет? Извините, если я задаю вам вопросы, которые не должна была бы задавать, но мне кажется, если бы кто-нибудь поступил так же по отношению ко мне, я бы не старалась дать этому человеку понять, что он совершил faux pas[1].

– Вы угадали.

– Порода выдает себя, – выдохнула миссис Бьючемп.

Как это ни странно, она с удивительной точностью умела определять происхождение людей. Появление в доме изгоев она приписывала моей эксцентричности; степенных клерков из мелких буржуа, вроде Веры Аллен и ее Нормана, миссис Бьючемп узнавала тотчас же и давала мне понять, что не стоит тратить на них время попусту. Из числа навещавших меня «свободных художников» она точно определяла, кто преуспеет, а кто нет.

Она продолжала рассказывать мне о том, какое хорошее воспитание она получила в монастырской школе – «эти славные, добрые монахини», – и о Бьючемпе, который, по ее словам, был пожалован семнадцатью знаками отличия. И хотя биография миссис Бьючемп никак не вязалась с ее нынешней попыткой проникнуть ко мне в комнату, я начинал верить, что какая-то доля истины в ее истории, возможно, есть.

Когда бы я ни подходил к телефону, что стоял в холле, я слышал скрип двери на втором этаже и шарканье шлепанцев миссис Бьючемп. Но я мирился с ее назойливым любопытством ищейки так же, как мирился, пока это меня не задело слишком глубоко, с любопытством Гилберта Кука.

Все это время, с того дня, как он рассказал сестре Маргарет о самоубийстве Шейлы, я встречался с Гилбертом на работе. Мы обсуждали с ним дела, иногда болтали и о посторонних вещах, но ни разу я не рассказывал ему о моих личных, заботах. Он всегда первый замечал у людей признаки отчужденности, но я не был уверен, знает ли он, чем вызвано мое охлаждение. Он, разумеется, уж давно пронюхал о нашем разрыве с Маргарет и теперь пытался разузнать, как я живу.

Однажды осенью, зайдя вечером ко мне в кабинет, он спросил настойчиво и в то же время робко:

– Заняты сегодня вечером?

– Нет, – ответил я.

– Разрешите мне пригласить вас пообедать.

Я не мог, да и не хотел отказываться, почувствовав, как искренне он этого желает. Он был человек добрый и, кроме того, в чем я еще раз убедился, чуткий; он не повел меня к Уайту, – наверное, сообразил, хотя я никогда бы никому в этом не признался, а ему тем более, – что этот обед вызовет у меня воспоминания о вечере смерти Шейлы. Он выбрал ресторан в Сохо, где мог заказать для меня несколько моих любимых блюд, названия которых хранил в своей чудовищной памяти. Там он начал Добродушно расспрашивать меня о моей новой квартире.

– Это возле Долфин, да? – (Адрес он знал.) – Наверное, один из домов, построенных в сороковых годах прошлого века? Во время воздушных налетов добра там не жди, нужно удирать оттуда, если опять начнутся тревоги, – сказал он, тыча в меня большим пальцем. – Мы не можем позволить вам рисковать попусту.

– А вам? – спросил я.

Его квартира помещалась на самом верху ветхого дома в районе Найтсбриджа.

– Стоит ли беспокоиться обо мне? – И, отмахнувшись от моих слов, он поспешил вернуться к теме, больше интересовавшей его: к тому, как я живу. – У вас есть экономка?

Я ответил, что миссис Бьючемп, вероятно, можно назвать экономкой.

– Вы не очень довольны ею?

– Конечно, нет.

– Не понимаю, почему вы не позаботитесь о себе, – нетерпеливо вскричал он.

– Не волнуйтесь, – сказал я. – По правде говоря, мне это совершенно безразлично.

– Что она за человек?

Мне хотелось остановить его, поэтому я улыбнулся и сказал:

– Мягко выражаясь, она, пожалуй, чересчур любопытна.

Я тут же пожалел о своих словах – мне пришло в голову, что Гилберт при желании найдет возможность встретиться с миссис Бьючемп. Он же громко, но с некоторым раздражением расхохотался в ответ.

Наш обед продолжался весьма мирно. Мы говорили о работе и о прошлом. Я снова отметил про себя: все, что говорил Гилберт, – это его собственные мысли, он все-таки человек самобытный. Он не скупился на вино, и перед нами на столике стояла бутылка с коньяком. Уже давно я так много не пил. Я был весел, мне хотелось, чтобы этот вечер тянулся подольше. Говоря о каком-то пустяке, я вдруг увидел, что Гилберт, сгорбив свою широкую спину, склонился ко мне над столиком. Глядя на меня горящими от мучившей его мысли глазами, он сказал:

– Могу сообщить вам одну вещь, которую вам, наверное, очень хочется узнать.

– Не стоит, – ответил я, но он застиг меня врасплох.

– Вы видели Маргарет после того, как она вышла замуж?

– Нет.

– Я так и думал! – Он засмеялся, удовлетворенный, счастливый. – Что ж, теперь вам, пожалуй, незачем о ней беспокоиться. У нее, наверное, все будет в порядке.

Мне хотелось крикнуть: «Я ничего не хочу слышать»; я избегал встреч с людьми, которые были с ней знакомы, не хотел знать даже дня ее свадьбы. Единственная новость, которой мне не удалось избежать, было сообщение о том, что она вышла замуж. Мне хотелось крикнуть, глядя прямо в воспаленные глаза Гилберта: «Я могу выдержать, только если ничего не узнаю». Но он продолжал:

– Джеффри Холлис работает в детской больнице, они живут в Эйлсбери. У нее, наверное, все будет в порядке.

– Прекрасно.

– Он, конечно, по уши влюблен в нее.

– Прекрасно, – повторил я.

– Есть еще кое-что.

– Вот как? – услышал я свой собственный голос, глухой, безразличный, словно я пытался оградить себя от этих новостей.

– Она ждет ребенка.