Но одна немаловажная особа вовсе не считала ее таковой. Через несколько минут после нашего разговора о Джордже – больше Вера ничего не сказала – я проводил ее и, возвращаясь через холл к себе, услышал с площадки над головой взволнованный, вкрадчивый голос:

– Мистер Элиот! Мистер Элиот!

– Да, миссис Бьючемп? – раздраженно откликнулся я. Мне ее не было видно: в начале 1944 года затемнение еще не сняли, и холл был освещен только одной синей лампочкой.

– Я должна, то есть, конечно, если вы можете уделить мне немного времени, я должна поговорить с вами наедине.

Я поднялся по лестнице и при тусклом свете лампочки разглядел, что она стоит у затворенных дверей своей комнаты.

– Мне кажется, я обязана кое-что рассказать вам, мистер Элиот. Это мой долг, я уверена.

– Зачем так волноваться?

– Я всегда волнуюсь, мистер Элиот, когда обязана выполнить свой долг; я не встречала человека, который бы волновался больше меня.

Мне стало ясно, что я еще не овладел техникой обращения с миссис Бьючемп.

– Видите ли, мистер Элиот, – торжествующе зашептала она, – перед тем как вы пришли домой нынче вечером, дверь вашей комнаты случайно оказалась отворенной, а я как раз в это время случайно вернулась из магазина и поднималась по лестнице; я бы ни за что не заглянула в вашу комнату, если бы не услышала шум, и я подумала, конечно, мистер Элиот пожелал бы, чтобы я обратила внимание на этот шум, я знаю, мистер Элиот, вы бы захотели, если бы увидели то, что увидела я.

– Что же вы увидели?

– Майор Бьючемп любил говорить: уважай чужие тайны, – продолжала она. – И я всегда старалась следовать этому правилу, мистер Элиот, и вы тоже, я знаю, – неожиданно добавила она с таким видом, словно я тоже обязан был подчиняться нормам морали майора Бьючемпа.

– Что же вы увидели?

– Ecrasez l'infame[2], – сказала миссис Бьючемп. И зашептала, захлебываясь от сладостного волнения: – Как мне жаль вашего бедного друга, бедного мистера Пассанта!

– Ну и чепуха! Неужели миссис Бьючемп вообразила, что отвергнутый Джордж ушел в ночь с разбитым сердцем?

– Переживет как-нибудь, – ответил я.

– Мне кажется, я вас не совсем понимаю, – возразила добродетельная миссис Бьючемп.

– Я хочу сказать, Мистер Пассант недолго будет огорчаться из-за того, что молодая женщина не была расположена пообедать с ним.

Разговаривая с миссис Бьючемп, я часто ловил себя на том, что, словно под гипнозом подражая ей, начинал выражаться все более и более благозвучно.

– Если бы только это!

В полумраке я разглядел, как она умоляюще прижала руки к своему необъятному, ничем не стесненному бюсту.

– О, если бы только это! – повторила она.

– Что же еще могло произойти?

– Мистер Элиот, я всегда боялась, что вы слишком хорошего мнения о женщинах. Это свойственно таким джентльменам, как вы; с вашего разрешения, я знаю, вы возносите их на пьедестал и забываете о том, что они простые смертные. Точно так было и с майором Бьючемпом, и я всегда молила бога, чтобы он не заставил его разочароваться, ибо это убило бы его, и надеюсь, никогда не убьет вас, мистер Элиот. Ваша секретарша… Мне бы не хотелось говорить дурное о человеке, к которому вы так хорошо относитесь, но, признаться, я с самого начала слежу за ней.

Это еще ничем не отличает Веру от других женщин, бывающих в нашем доме, подумал я.

– Всегда ходит с таким важным видом, – с нарастающим возмущением продолжала миссис Бьючемп. – Cherchez la femme![3] – добавила она.

– Она мой друг, я ее очень хорошо знаю.

– Только женщина может хорошо знать женщину, мистер Элиот. Когда я заглянула сегодня вечером в вашу комнату, дверь которой была случайно отворена, и услышала, как вскрикнул этот несчастный, я увидела то, что ожидала увидеть.

– Что же, скажите на милость, вы увидели?

– Я увидела, как молодая женщина, милая и тихая в присутствии такого джентльмена, как вы, распалилась, словно хищный зверь, готовый растерзать свою добычу.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил я. – Уж не значит ли это, что мистер Пассант пытался соблазнить ее, или она поощряла его, или еще что-нибудь в этом роде?

– Порядочные люди считают, что мужчины соблазняют женщин, – липко и приторно зашептала миссис Бьючемп. – Порядочные люди, вроде вас, мистер Элиот, не могут поверить, что шесть раз из полдюжины все происходит наоборот; вам бы надо было увидеть то, что увидела я, поднимаясь по лестнице.

– Возможно.

– Нет, нет, я бы не позволила вам заглянуть в эту отворенную дверь.

– Так что же вы там увидели?

– Уж очень не хочется рассказывать вам, мистер Элиот.

Но больше миссис Бьючемп была не в силах сдерживаться.

– Я увидела эту молодую женщину, по крайней мере она, наверное, сама себя так называет, и даже оттуда, где я стояла, было заметно, что вся она охвачена похотью и гордыней, я увидела, что она стоит, закинув руки за голову, и бесстыдно, так вот, среди бела дня, предлагает себя, готовая сожрать этого несчастного, а он пятится от нее, и я видела, что он потрясен, потрясен до глубины души. Не будь дверь открыта, мистер Элиот, я просто не представляю, что бы она там сотворила. Но и то, что я видела, было для меня поистине жестоким испытанием.

Вероятно, она действительно что-то видела, но я совершенно не мог себе представить, что в самом деле там произошло. На мгновение – таков был гипноз ее варварского воображения – я поймал себя на мысли, уж не правду ли она говорит, хотя на следующий день, по спокойном размышлении, все это, несомненно, показалось бы мне не более правдоподобным, чем возможность собственных гнусных домогательств по адресу миссис Бьючемп прямо здесь, на площадке лестницы, возле ее двери. Я никак не мог понять, в чем дело. Вера дала Джорджу пощечину? Вряд ли; при всей его неуклюжести дерзок он не был и действовал осторожно, пока не убеждался, что его ухаживания будут приняты. Так или иначе они оба умудрились каким-то образом попасть в довольно нелепое положение, и, видя их в министерстве, – Веру, корректную, в строгом костюме, а Джорджа, уткнувшегося носом в бумаги, – мне ужасно хотелось узнать, что же в действительности произошло.

Однако испытывали они неловкость или нет, они вынуждены были работать в тесном контакте, потому что нам с еще большим напряжением и в условиях еще большей секретности приходилось трудиться над новым заданием. Собственно, это было скорее не новое задание, а наметка будущих дел на тот случай, если удастся эксперимент с Барфордом. Для такого рода работы мое сотрудничество с Джорджем было придумано словно нарочно. Джордж умел неизмеримо лучше меня оценивать имеющиеся в нашем распоряжении факты; в течение нескольких недель он изучил структуру нужных нам промышленных фирм с такой точностью и быстротой, что сравниться с ним в этом могли лишь двое из знакомых мне людей, один из них – Гектор Роуз. С другой стороны, Джорджу не хватало того, в чем был силен я: чувства реального, умения отделить главное от второстепенного. В мои же обязанности входило продираться сквозь дебри совещаний с Лафкином и владельцами других таких же фирм.

Во время переговоров Лафкин вел себя так благоразумно, словно у нас никогда и не было столкновения. Я, в свою очередь, понял, что был не прав, отказываясь от его услуг. Мы бы выиграли целых три месяца, если бы первый контракт подписали с ним. Никто, разумеется, не ставил мне этого в вину. Это было одно из тех решений, внешне совершенно правильных, за которые обычно хвалят, а не ругают. И все же я как чиновник никогда еще не допускал более грубой ошибки. Теперь стало совершенно ясно, что, если опыт с Барфордом удастся, мы просто будем дураками, не пригласив Лафкина.

Когда в конце весны я представил Роузу свою докладную, он сначала, как всегда, выразил привычный восторг:

– Разрешите мне, дорогой Льюис, поздравить вас и поблагодарить, поблагодарить от всей души за проделанную вами работу.