В конце концов я все же выступил в суде. Я постарался создать впечатление, что могу отвечать за Веру и Нормана, как будто это и в самом деле было так. Судя по дошедшим до меня слухам, я не так уж себе повредил, я даже кое-что выиграл, хотя долго еще сам в этом не признавался.

В ту зиму, сидя один в своей комнате, я часто задумывался о себе, как и в ночь Мюнхена; но теперь я разбирался в собственной натуре больше и поэтому нравился себе все меньше. Я не мог не видеть, что произошло между мной и Маргарет и на ком лежит главная вина за наш разрыв. Вся беда, могло показаться, состоит в тяжелом наследстве, оставленном мне Шейлой; но это было лишь оправдание; правда же была более подлой, более глубокой и совсем непривлекательной. Именно эта правда сказалась в моей внутренней безучастности ко всему. Теперь я знал, как жалок удел тех, кто становится лишь, зрителем. Мистер Найт был безучастен к тому, что происходило вокруг, потому что он был слишком горд и робок, чтобы состязаться с другими; я же видел, что его гордость и робость были не чем иным, как тщеславием, – он не хотел состязаться с другими, ибо боялся, что все увидят его поражение. Внешне, в отличие от мистера Найта, я не был тщеславен, но в глубине души, в своем самом сокровенном отношении к людям, я испытывал то же самое.

Можно было провести еще одну параллель, хотя и значительно менее наглядную. Существовал и другой наблюдатель, который в этой роли считал себя значительно выше всех простых смертных, – миссис Бьючемп. Да, между нами было что-то общее. Да, мистер Найт, она и я – мы все были связаны духовным родством.

Томясь одиночеством в первую послевоенную зиму, я думал о том, каким радостным было начало наших отношений с Маргарет и как в конце, когда я ехал к ней и мое такси неслось в свинцовом свете дня, чувство вины стучало мне в душу, подобно дождю, стучащему в окно. Теперь все мне стало понятнее. Сначала я пытался видеть в ней свою мечту, анти-Шейлу, потом превратить ее во вторую Шейлу, я боялся ее такой, какой она была, – женщиной, не уступавшей мне в силе духа.

Сам не отдавая себе отчета, я из этих мыслей кое-что для себя извлекал.

Когда Маргарет в конце концов поняла, что наши отношения заходят в тупик, я почувствовал в ней некоего «заговорщика», ищущего (почти подсознательно) выход из этого положения; точно так же теперь я, презирая все, к чему пришел, признал себя побежденным, и во мне тоже принялся за работу «заговорщик».

Когда у человека одна из ветвей его жизни засохла, то обычно не он сам, а другие первыми замечают, как в нее вновь начинают возвращаться живительные соки. Человек не сознает, что начал все снова, до тех пор пока этот процесс не останется уже позади; а иногда бывает и так, что он одновременно и сознает и не сознает. Когда я, казалось бы, совершенно поглощенный делами Веры и Нормана, перелистывал справочник в поисках адреса Маргарет, я, вероятно, уже строил какие-то планы, которым, быть может, предстояло изменить мою жизнь; а когда я еще несколькими месяцами раньше стоял перед нашим с Шейлой домом и думал, что у меня нет надежды снова иметь семью, то, вероятно, тогда и родилась надежда.

Возможно, я и сознавал это и не сознавал. Но первые признаки существования во мне «заговорщика», которые я заметил, словно наблюдая за незваным и порядком надоевшим гостем, были довольно нелепы. Меня вдруг перестали устраивать мои меблированные комнаты у миссис Бьючемп. И, вместо того, чтобы отнестись к этому с обычным равнодушием, я загорелся желанием немедленно переменить их на другую квартиру. Вопреки своему обыкновению, не откладывая дела в долгий ящик, я помчался в агентство, за день пересмотрел с десяток квартир и еще до наступления темноты снял себе новую. Она находилась на северной стороне Гайд-парка, сразу за Альбион-гейт и была слишком велика для меня, так как состояла из трех спален и двух гостиных, но я убедил себя, что мне нравится вид из окон на пышную листву деревьев и на Бейсуотер-роуд, по которой я, бывало, ходил к Маргарет.

В тот вечер впервые не миссис Бьючемп искала меня, а я разыскивал ее. Я стучал к ней в дверь, гремел почтовым ящиком, громко звал ее, но ответа не получил, хотя был уверен, что она дома. Я оставил ей записку и, так как ее метод себя оправдывал, решил польстить ей напоследок; прибегая к такому же образу действий, я сел возле отворенной двери и стал прислушиваться к ее шагам. Но и тут я не уловил ничего, пока ее шлепанцы не зашаркали возле самой моей двери.

– Мистер Элиот, я нашла ваше письмецо. Вы хотите поговорить со мной? – прошептала она.

Я поинтересовался, не уходила ли она, хотя твердо знал, что она была дома.

– Честно говоря, нет, мистер Элиот, – ответила она. – Сказать по правде, я так беспокоюсь о вашем питании, что не могу уснуть до рассвета, а потому разрешила себе немного вздремнуть перед ужином.

Что бы она там ни делала, но уж во всяком случае не спала, – в этом я не сомневался. Лицо ее было самодовольным, непроницаемым и отнюдь не заспанным. «Питание» означало мой утренний чай, и ее жалоба была первым шагом к тому, чтобы перестать его приносить.

– Извините, что заставил вас спуститься.

– Это входит в число моих обязанностей, – ответила она.

– Я решил лучше сказать вам сразу, – продолжал я, – я скоро от вас уеду.

– Очень жаль, мистер Элиот.

Она взглянула на меня суровым, неодобрительным взглядом, почти враждебно, но в то же время с какой-то жалостью.

– Мне тоже очень жаль.

Я сказал это из вежливости; странно, но миссис Бьючемп требовала вежливости; невозможно было даже помыслить о том, чтобы высказать вслух свое мнение о ней и ее доме.

– Мне тоже очень жаль, – повторил я. И вдруг в самом деле почувствовал какое-то дурацкое и нелепое сожаление.

– Никто не обязан жить там, где ему не нравится, мистер Элиот.

Самодовольное выражение не исчезло с ее лица. Если я и почувствовал грусть, то она ее ни капельки не испытывала. Быть может, кому-нибудь расставание и кажется истинным горем, но только не миссис Бьючемп.

– Позвольте мне спросить вас, – она говорила, как всегда, тихо, быть может, чуть менее вкрадчиво, – после наших бесед, когда вы были так одиноки и я пыталась вас подбодрить, – позвольте мне спросить: вы собираетесь снова жениться?

– Я об этом не думаю.

– Это уже кое-что; не люблю совать нос не в свое дело, но ваши слова, мистер Элиот, самое мудрое, что я услышала от вас нынче вечером и за все долгие вечера. Надеюсь, вы вспомните меня, если какая-нибудь женщина вонзит в вас свои когти и поблизости не окажется отворенной двери. Никогда не верьте женским слезам, мистер Элиот. – После этого страстного призыва миссис Бьючемп оживленно добавила: – Быть может, мы все-таки поговорим о питании, мистер Элиот, потому что вы, наверное, проживете здесь еще две-три недели?

Большинство людей, думал я, когда их предупреждают заранее об увольнении, оставшиеся дни работают честно и добросовестно; часто последние две недели они бывают более старательны, чем когда-либо прежде. Но миссис Бьючемп была натурой весьма своеобразной. Она решила, что мой утренний чай – слишком обременительная для нее нагрузка, и известие о том, что я съезжаю с квартиры, ничуть не поколебало это решение. Тем же доброжелательным шепотом она сказала мне, что на Долфин-сквер я получу отличный завтрак, во всяком случае гораздо лучше того, что ей удавалось приготовить. Она взглянула на меня с хитренькой, елейной улыбкой.

– Что ж, мистер Элиот, я уверена, что вы будете жить в лучших квартирах, нежели эта. Но, хотя, наверное, не мне вам это говорить да и слышать это тоже не очень приятно, я просто не могу не упомянуть, что много воды утечет, прежде чем вы найдете квартиру, где будете чувствовать себя как дома.