И вновь передо мной была черная дверь из моих давних снов, и вновь я пытался открыть ее. Я толкал ее обеими руками, наваливался всем телом, бормоча какие-то увещевания и заклинания, но потуги мои были тщетными. Я выворачивал свои карманы в поисках ключа, я шарил в траве под деревьями, выдвигал ящики стола, зачем-то заглядывал в холодильник, расшвыривал кучи опавших листьев в парке и, становясь коленями на грязный мокрый пол, исследовал пространство под сиденьями троллейбуса. Поискам моим мешали посторонние звуки, даже не то чтобы мешали, а, скорее, не способствовали – собачий лай и чьи-то невнятные голоса с теми интонациями, что прорезаются после употребления чрезмерных доз.

Дверей было много, и все они, возможно, куда-то вели, а может быть и не вели, а были просто нарисованы черной тушью на бумажной стене. Они могли быть не запертыми, и весь секрет их мог заключаться только лишь в том, что не толкать их надо было, а тянуть на себя, но я почему-то не мог это сделать. Двери, двери, двери кружились передо мной… или это я сам вращался вокруг собственной оси в силу какого-то непонятного воздействия? Нужно было делать выбор.

Одним из преподавателей у нас на факультете был медиевист с интересным, хотя и вполне понятным тогда именем Марэн. Он и сам был очень интересным человеком. Лысый, широколобый, похожий на клювастую хищную птицу, с умным и холодным взглядом из-под очков… Интересен он был вот еще чем: написав на доске тему очередной лекции: «Франция в XII веке» и уже приступив к изложению материала, он мог через пятнадцать-двадцать минут резко замолчать на полуслове, размашисто стереть все написанное на доске – имена королей, даты битв и всякие исторические термины – и объявить новую тему. Например, «Средневековый город»… И мы послушно ставили многоточие в своих конспектах и начинали сначала. Или принимались играть в «балду».

Я не знаю, что заставило меня открыть глаза. Закружившее голову мелькание дверей? Чувство тревоги? Или же чувство тревоги и остановило эту карусель, лишив меня возможности выбора?

Я открыл глаза и сразу ощутил слабый терпкий запах. Запах исходил от сморщившихся увядших листьев, еще зеленых, но уже осужденных на скорое превращение в ломкое крошево. Я лежал на боку, погрузившись щекой в эти листья, руки мои вновь были связаны, но, вероятно, совсем недавно, потому что тело еще не успело заныть от неудобной позы. Для разнообразия на этот раз были связаны и ноги. События последних времен словно наперебой стремились компенсировать прежний мой достаток свободы. Окружающим, видимо, очень понравилось то и дело связывать меня.

По-моему, я находился в том же строении, откуда мы с девушкой начинали путь в город Тола-Уо. Впрочем, я мог ошибаться. Я мог продолжать находиться во сне – сон ведь не всегда кончается, даже если откроешь глаза. Если тебе приснится, что ты открыл глаза.

На полу валялся мой пистолет. Я помнил, что, уходя, бросил его не туда, а на кучу веток, на которой сам теперь лежал. Осторожно, стараясь не шуршать листьями, я повернул голову и увидел топчан у стены. С края топчана свисала знакомая куртка со шнуровкой, на ней лежали скомканные черные шорты. Обнаженное тело девушки распростерлось на топчане. Я видел ее повернутое ко мне спокойное лицо с закрытыми глазами (спит или?..), очертания груди (кажется, дышит?), руку в той же длинной перчатке и красивую сильную ногу, чуть согнутую в колене. Рядом с топчаном поспешно стягивал брюки какой-то человек в расстегнутой рубашке.

Он торопился, он был поглощен своим занятием, ему очень не терпелось пустить в ход своего зверя, но все-таки, прежде чем освободиться от трусов, он бросил взгляд в мою сторону. И увидел, что я наблюдаю за ним. Он замер, сжимая в руках рубашку.

Не узнать его было просто невозможно. Если бы я не бросил еще в юности занятия штангой и боксом, если бы до сих пор продолжал по утрам и вечерам накручивать километры на дорожке школьной спортплощадки возле дома, если бы не отложились в моих печенках, легких и прочих сигмовидных кишках все бесшабашные вечера и споры, раздумья и бессонные ночи, дым десятков тысяч сигарет и рябь сотен тысяч написанных слов, если бы не жизнь бульдозером грохотала по мне, а я скользил по жизни – я был бы тем, чем сейчас был он: мускулистым существом в расцвете сил, чисто выбритым и совсем не седым, с энергичным лицом любителя анекдотов, телевизора и женского тела. С бездумными глазами, в которых сейчас полыхало только одно желание: поскорее спустить с цепи своего пса, встопорщившегося под белыми трусами с вышитым черным сердечком.

Это вновь был я, очередной я, свернувший когда-то на своей развилке. В этом не было ничего удивительного, я довольно давно уже знал, что каждый из нас, живущих, рано или поздно расходится с самим собой на какой-нибудь развилке-поступке или развилке-желании, и дальше шагают своими отдельными путями уже две сущности – до своих очередных развилок. И на каждой развилке множатся, множатся, множатся сущности, продолжая действовать в своих отличных друг от друга мирах, порожденных сделанным выбором: поступком или желанием. Цепная реакция… Лавина миров несется сквозь бытие, разрастаясь и разрастаясь, и множество нас, множество «я», множество «ты», множество «он» существуют в своих нигде не пересекающихся вселенных, и никогда больше не встречаются друг с другом, разве что в воспоминаниях, да и то если воспоминания эти не загоняются в подсознание и не придавливаются запретами. Но ведь вот, оказывается, – нашлись-таки точки пересечения…

Он долго смотрел на меня, возбужденно дыша; оглянулся на беспомощное тело девы-воительницы и все-таки подавил в себе желание немедленно наброситься на нее, и подошел ко мне. Мысли его, однако, были там, потому что он то и дело беспокойно оборачивался, словно боялся, что Донгли вот-вот очнется и выгул пса может сорваться.

– Ты полежи маленько, не дергайся, – сказал он, остановившись в метре от меня. – Девочка потом тебя сама развяжет. Это ведь несправедливо, чтобы только ты один такой телкой пользовался. – Он причмокнул, как вурдалак в предвкушении трапезы. – Вам же ведь с ней не убудет, ты-то свое возьмешь, и ей не убудет. Девичьи губки от поцелуев только краше становятся, так ведь? – Он хохотнул, подмигнул мне и нервно поправил трусы. (Господи, ведь из одного зародыша появились мы оба, мы ведь были больше, чем братья). – Что ты молчишь?