Я шел в кильватерной колонне, продираясь сквозь густой подлесок, и думал о том, до чего все-таки доводят городское существование и, главное, прожитые годы, подобные кольцам в детской пирамидке: одно на другое, все меньше и тоньше, и все меньше свободного места остается на палочке-стержне. Еще пять, шесть, пусть даже двадцать колец – и ребенок достроит свою пирамидку, и забросит ее под стол, к поломанным автомобильчикам и безруким куколкам-голышам, и уйдет во двор играть в другие игры. Интересно, кто этот ребенок, есть ли он вообще, и какие другие игры он задумал, и долго ли будет играть, и сколько их еще у него осталось?..

До чего все-таки доводит городское существование и прожитые годы! Ведь помнились походы в пионерском лагере (были когда-то такие очень неплохие лагеря) – рюкзак с буханками черного вкуснейшего хлеба и банками с еще более вкусным сгущенным молоком и тушенкой за плечами, лесные овраги и речные долины, и пыльные дороги, усеянные сосновыми шишками, и через речку вброд, и по пригоркам вскачь, и по тропинке вприпрыжку, да еще успеваешь сбить ногой огромный пятнистый мухомор, сорвать сыроежку и запустить ею в ствол сосны, с глупым восторгом наблюдая, как от удара разлетается в клочья бледно-розовая шляпка; а еще успеваешь подобрать ветку и метнуть ее, как копье, в гущу малинника, и обстрелять шишками друзей-пацанов, и сунуть ящерицу за шиворот задаваке Маринке Трусовой, и улыбнуться обожающей тебя, непробиваемого вратаря сборной лагеря по футболу, Люсе Орловой, которая будет потом писать тебе письма, и… И все делается словно само собой, безо всяких усилий, как полеты во сне, и не сбивается с ритма сердце, и годы не виснут на плечах десятком рюкзаков, набитых камнями и чугунными чушками, а тянут вверх, в солнечный воздух, пропитанный хвоей и земляникой.

А через несколько лет – марш-броски в соседнюю деревню за лесом, где тоже работают на картошке однокурсницы; черными вечерами, под ливнем, по осенней грязи, в телогрейках и сапогах, обходя увязшие в лужах по самые кабины колесные трактора «Беларусь», так и брошенные уже горланящими пьяные песни трактористами… А ночные танцы до утра в стройотряде, в глухом селе на берегу Сухоны, в вологодских лесах; а авралы, когда сутками таскаешь носилки с бетоном, и гордишься тем, что вот и ты, парень, тоже – молодой строитель коммунизма и ударник пятилетки, и ты, черт побери, сооружаешь не какой-нибудь коровник на двадцать персон, а целый газопровод, газопроводище «Сияние Севера» – вот так, студенческий строительный на марше (что такое экскаватор? – два студента с лопатами), а затем, после этих пропахших кислым потом суток, не ползешь к своим двухъярусным нарам, а надеваешь парадную форму и бежишь на танцы. Да что там говорить…

Я уже взмок и пределом моих мечтаний было снять сапоги, окунуть голову в лесной ручей, а потом полежать где-нибудь в тенечке, имея под рукой трехлитровую банку с холодным пивом, а Илонгли и не думала снижать темп, а тем более останавливаться; она неуклонно и неустанно разрезала пышную растительность своим сильным телом пантеры. Парнишка, пыхтя, тащился сзади, но помалкивал и не отставал – впрочем, пока еще годы тянули его вверх, а не висли на плечах. Утро давно миновало, и на смену ему пришел день, очень жаркий и душный, по-моему, день, хотя клочки неба в вышине были почему-то желто-черными, и солнце не проникало сюда, под ветви деревьев.

«Такой поход только на пользу, – подбадривал я себя, вытирая вспотевшую шею. – Главное – втянуться. Пробежки по утрам, велосипед по выходным, сигареты по счету и по графику с постепенным сведением к нулю, пиво только по праздникам, только импортное и не больше стаканчика. Рюмка водки – на Новый год. Одна. Маленькая. Спать по восемь часов, утром – холодный душ, еда

– без острого, кислого, соленого, копченого, сладкого и жирного. Предпочтение помидорам и кукурузе – внеземным продуктам. Дышать тоже только по праздникам или вообще не дышать – вредно, загазованность ужасная. Режим, режим и еще раз режим. И главное – не волноваться, почти все болячки, как известно, от нервов… И не думать. Думать – самое вредное…»

«А жить-то как же? – спросил я себя и сбился с шага. – Это ведь уже буду не я, это будет автомат какой-то, который, к тому же, рано или поздно все равно износится и развалится. А как лучше умереть: здоровым и старым или больным и не старым?.. Стоп! – остановил я себя. – Не так ставишь вопрос. Не как лучше умереть, а как лучше жить. А как, действительно, лучше жить? И что значит – лучше жить? По-моему, дорогой, ты зашел в тупик…»

Это было совсем не так, потому что Илонгли остановилась, показывая на просвет впереди. Там, кажется, был не тупик, а выход из леса. Или, по крайней мере, большая поляна, весьма удобная для привала.

– Давайте сюда, – сказала девушка. – Дальше пойдем вместе.

Вот тебе и привал!

Я подождал паренька и мы с ним подошли к Илонгли. Наш отряд сделал еще несколько шагов по пружинящему травяному ковру и оказался на краю леса.

– Ничего себе-е… – громко протянул Виталя и получил тычок под ребро от Илонгли.

– Тише! Пригнись и помалкивай, – посоветовала девушка и сверкнула глазами на меня. – И ты тоже.

Прячась за ветвями, мы рассматривали открывшуюся перед нами низину. Низина была совсем не живописной. Вереницы желто-черных туч, закрывших почти все небо за исключением редких бледно-голубых просветов, еле заметно ползли над уходящей к горизонту изрытой оврагами пустошью, клином вдававшейся в наш лес. Пустошь была совершенно безжизненной – ни травинки, ни деревца; ее поверхность цвета пепла казалась отполированной, она смутно отражала тени туч. Скорее всего, это была не какая-то особенная порода, а сплавленная остекленевшая земля. Во всяком случае, так мне показалось.

– Это после вторжения, – прошептала Илонгли, и я вдруг отчетливо вспомнил падающие с черного неба широкие языки огня, рассекающие воздух десятками сверкающих мечей…

Я вспомнил бы и больше, но в это время взгляд мой наткнулся на черное пятно, застывшее в воздухе, метрах в пяти над остекленевшей землей, у начала одного из оврагов; пятно походило на распластавшегося у самого морского дна осьминога. Взвихрилась пыль на земле под осьминогом и он медленно поплыл над оплавленной низиной в нашу сторону.