Мы несколько раз поднялись и спустились по лестницам, по-моему, одним и тем же или очень похожим одна на другую, и углубились в сумрак пропахших затхлостью коридоров. Птица Рон неторопливо шествовала впереди, а мы с Иллонлли, помалкивая, шли за ней следом; надо думать, птица знала, куда нас ведет. В какой-то момент я вдруг почувствовал непонятный мимолетный озноб, потом в лицо мне плеснула волна жаркого воздуха и птица Рон неожиданно исчезла, чтобы через несколько мгновений появиться вновь, все так же перебирая своими лапами в пушистых штанишках. Я взглянул на девушку и по удивленно-настороженному выражению ее лица понял, что и она тоже почувствовала нечто необычное. Внезапно вокруг посветлело и я обнаружил, что мы уже не идем, а стоим перед дверью с облупившейся краской. На двери было коряво написано мелом: «Стой! Предъяви про…» – дальнейшее было смазано.

Птица Рон явно не собиралась предъявлять никакого «про…» Она просто толкнула дверь клювом и исчезла в образовавшейся щели. Я последовал за ней, чувствуя на затылке дыхание Иллонлли.

В мире, открывшемся за дверью, сгущались сумерки. Дул сыроватый ветерок, с неба сыпал мелкий снег, кружась в свете фар проезжающего мимо «Запорожца»; рядом с крыльцом, на котором мы стояли, тянулись цепочки следов, и снег внутри отпечатков каблуков уже превратился во влажную кашу. В окнах домишек напротив горел свет; я узнал эти старые дома, перемежающиеся заборами, за которыми виднелись голые ветки фруктовых деревьев; я узнал эту улицу – она, вихляя над берегом мелководной речушки, одним своим концом растворялась в скудном на растительность проспекте, а другим выходила к собору, вливаясь в центральную магистраль, рассекающую город пополам. Это была самая обыкновенная, плохо освещенная и в меру, по местным представлениям, замусоренная улица самого обыкновенного города, возникшего когда-то по велению и хотению царствующей особы. Где-то там, за домами и заборами, за фруктовыми садами, улицами, заводами и магазинами находилось и мое жилье с балконом и письменным столом.

– Не жарко тут, – поежилась Иллонлли.

Я принялся расстегивать куртку, а птица Рон, поднявшись с крыльца, перелетела через дорогу и стукнула клювом в темное окно, самое обычное в ряду других окон. Стукнула – и взвилась в снежное небо, и слилась со снегом, а может быть – превратилась в снег.

– Не надо, мы ведь быстро. – Девушка отстранила протянутую мною куртку. – Пошли.

Пропустив очередную легковушку, мы, оскальзываясь, перебежали через дорогу и остановились у окна. Прохожих не было видно, где-то глухо залаяла собака. За окном неподвижно разлеглась темнота. Я хотел разбить стекло арбалетом, но Иллонлли, отведя мою руку в сторону, поддела неплотно закрытую раму своим оружием и надавила на нее. Что-то хрустнуло, откуда-то выпал обломок толстого изогнутого гвоздя; я подцепил раму пальцами и дернул на себя, помогая Иллонлли – и рама с сухим треском открылась. Я залез внутрь, в темноту, чувствуя, как к лицу пристает паутина, и подал руку девушке. Потом, нащупав крючок, закрыл окно.

И сразу исчезли все внешние звуки: шорох снега, собачий лай и гул грузовика эа углом. Мы были в Учреждении.

Мы были в Учреждении.

Оказывается, оно находилось совсем рядом – что там те шесть-семь троллейбусных остановок от моего жилья? – оказывается, я не раз проходил мимо… но ведь надо было еще и знать, где искать его…

А теперь предстояло верно определить направление. Мы стояли в темноте – окно тоже полностью растворилось в ней – и я прислушивался к себе. Совет беджа пригодился – что-то подсказывало мне, что сначала нужно сделать четыре шага вперед, потом два влево, потом один вперед, опять два шага влево, и еще раз вперед – ровно два шага, и этого будет достаточно. И еще что-то подсказывало мне, что попади я в Учреждение в другой раз – схема передвижения окажется иной. Очень тонкое это было дело…

Я накинул куртку, нашарил руку Иллонлли и медленно проделал необходимый путь.

«Ган-н-н-н», – невидимый серебряный молоточек ударил в серебряный рельс и черная завеса лопнула и разошлась в стороны, открыв устеленный красной ковровой дорожкой широкий освещенный коридор. Коридор был безлюден.

Собственно, никакого плана действий у нас опять не было, поэтому я не решался выйти на освещенное пространство до тех пор, пока завеса не начала сдвигаться. Иллонлли подтолкнула меня в спину, я сделал шаг вперед и оглянулся. Сзади оказались обыкновенные полированные двери лифта с белой кнопкой вызова кабины. Опережая меня, Иллонлли вдавила кнопку – и дверцы с легким шорохом послушно разъехались в стороны, открыв обрамленную высокими – от пола до потолка – зеркалами кабину с пятью рядами кнопок; на нижней кнопке самого дальнего от нас ряда золотились пятерка и ноль – лифт был рассчитан на пятьдесят этажей, хотя это, конечно, вовсе не означало, что именно такой была высота или глубина Учреждения. В зеркалах отразились я (лоб разбит, сапоги перепачканы грязью) и Иллонлли (ссадина на колене, куртка в паутине). Арбалеты наши выглядели довольно жалким оружием. Дверцы вновь закрылись и кнопка погасла.

– Что ж, будем знать, где искать лифт, – бодро сказал я. Слишком бодро.

– Не паникуй раньше времени. – Девушка стряхнула с куртки паутину, поправила волосы и взяла арбалет наизготовку. – У нас есть неплохое преимущество – внезапность.

Она вдруг погладила меня по плечу.

– Не расстраивайся, Доргис. Будем мы еще есть мою кнапуйю и заедать твоей яичницей из пяти яиц.

За спиной у меня выросли крылья и я неслышно запорхал по коридору мимо темно-коричневых массивных дверей. Я помнил, что дверь Хрыкина У. Ф. имела номер двенадцать, но на этом этаже была принята иная система маркировки: лепестки, волнистые линии, какие-то многоточия и запятые, оперенные и не оперенные стрелки и прочая клинопись, ничего не говорящая непосвященному. Коридор то и дело разнообразился ответвлениями в виде холлов – мягкие кресла и низкие полированные столики с пепельницами под кадками с фикусами, пальмами и явно неземного вида растениями. Вообще Учреждение (по крайней мере, этот его уровень) казалось подобием чего-то до боли знакомого (и я знал, чего именно), а может быть воображение мое просто преподносило его мне именно в таком, привычно-обычном и очень приемлемом для восприятия виде.