Я разбил стакан с недопитым компотом о покрытый желтым линолеумом пол и, пройдя по осколкам сапогами, – осколки хрустели в моем сердце или это хрустели осколки сердца? – вернулся в кабинет Хруфра и плотно закрыл за собой дверь.

Хруфр уже ждал меня. Сидел за своим столом, крутил в руке незажженную сигарету и аккуратно орудовал зубочисткой. Я вновь сел напротив и, опередив его (а он уже открыл рот, собираясь продолжить беседу), произнес, приказав себе забыть о бульваре за окном:

– Прежде чем дать окончательный ответ, я хотел бы кое-что уточнить. Могу ли я рассчитывать на удовлетворение своего любопытства?

Хруфр убрал зубочистку в стол, щелкнул зажигалкой и остро взглянул на меня поверх язычка пламени.

– Я отвечу на любые ваши вопросы, Доргис, в пределах моей компетенции. Вы можете рассчитывать не только на удовлетворение своего любопытства, но и на мою искренность.

– Хорошо. В таком случае, вопрос первый: чем мы вам так насолили? Почему вдруг затеяна столь грандиозная охота?

Хруфр хмыкнул, вытянул губы трубочкой и пустил тонкую струю дыма в направлении настольной лампы.

– Видите ли, Доргис, здесь имеют место соображения высшего порядка. Вам никогда не приходила в голову мысль о том, что любые реализованные с достаточной степенью убедительности фантазии художника, творца, при определенных условиях могут воплощаться в действительность? Разумеется, не здесь и не сейчас, а в каком-нибудь ином континууме.

– Представьте, приходила, и не только мне. Мысль довольно-таки не новая. По-моему, кэрролловская Алиса ее весьма четко сформулировала.

– Вот именно, – утвердительно покивал Хруфр. – А теперь, если можете, представьте себе этот континуум, населенный воплощенными фантазиями. Причем не теми, что нашли отражение в словах, напечатанных на книжной странице, или в образах, запечатленных на холсте живописца, а теми, кто существовал в воображении творца. Ведь согласитесь, Доргис, любое воспроизведение есть лишь слабое отражение того, что действительно существовало в сознании художника; здесь, так сказать, дистанция огромного размера. Воспринимающий субъект – читатель, зритель – воспринимает лишь нечеткий оттиск того, что хотел выразить творец; это противоречие извечно и никогда не будет снято.

Я с удивлением посмотрел на Хруфра. Откуда он все это знал, кабинетный чиновник неведомого Учреждения? Противоречие между замыслом и реализацией… Невозможность высказаться так, чтобы окружающие увидели мир твоими глазами… Невозможность влезть в чужое сознание и увидеть, ЧТО на самом деле творилось в сознании мастера, увидеть истинные глубины творений, а не их действительно уж слабое отражение на бумаге…

Я представил обретших плоть мифических героев и чудовищ, представил восставших из бледных символов-слов гомеровских олимпийских богов и демонов восточных сказаний; подумал о торжествующих инфернальных силах готических романов; сохранившихся с помощью живописи образах видений Дюрера и Босха; гоголевском Вие и Мелеаганте Кретьена де Труа; Люцифере Данте и Христе-Пантократоре из маленького храма Дафни близ Афин… – и мне стало неуютно. В холодной глубине растворился потолок кабинета, и странные образы проступили на стенах, оклеенных стандартными невыразительными обоями. В том, ином континууме, в воплощенной Вселенной воображения, должны были бы происходить такие схватки, бурлить такой водоворот событий, вершиться такие дела – и вряд ли только добрые, – которые не в силах изобразить и передать ни один мастер, будь он даже самым великим Мастером из мастеров человеческих…

– Вижу, вам все понятно, Доргис, – сказал проницательный Хруфр, странное существо, принявшее облик кабинетного работника в неземном (?) учреждении. – Вы, как я уже говорил, все очень быстро схватываете. Да, тот континуум постоянно пополняется и превращается из системы замкнутой в незамкнутую. То там, то тут – прорывы, утечка. – Хруфр подался ко мне и понизил голос: – Они проникают к нам, понимаете? Не Белоснежки, не Дюймовочки, не Мальчики-с-пальчик – а совсем другие. Ведь Медуза Горгона, стимфалийские птицы, всадник, под коим конь блед, Уэллсовы марсиане на боевых треножниках – тьфу, ерунда, чепуха по сравнению с теми, с кем нам приходится бороться. Как вы думаете, должны мы были принять меры для того, чтобы не допустить дальнейшее пополнение того континуума?

Я молчал. Я обдумывал его слова.

– Ваше молчание, Доргис, в данном случае,– знак согласия. Так что никакая это не охота, а вынужденные и совершенно необходимые мероприятия в интересах нашей общей безопасности. И вашей безопасности тоже, Доргис. Вы должны понять, что ваши фантазии не есть только ваше личное дело. Вы, разрушители, рубите сук, на котором сидите не только вы сами, но и все остальные. Вся разумная, так сказать, масса Вселенной.

Я слушал Хруфра вполслуха, поскольку понял главное, что он пытался мне втолковать, в чем пытался убедить. И хотя в его голосе не было фальши, я все-таки не поверил его аргументам; по-моему, дело здесь было вовсе не в том, что иной континуум угрожает благополучию нашего уютного мира. Не в том было дело… А в чем?

– Красиво излагаете, Хрыкин. – Я усмехнулся. – Но недостаточно убедительно. Я не Станиславский, но тоже хочу сказать: «Не верю!» Никогда не поверю, что столь могущественное Учреждение не может справиться с какими-то локальными прорывами и утечками. С вашими-то возможностями! Что вам стоит организовать небольшой темпоральный сдвиг и загнать химер назад в стойло?

– Они не поддаются сдвигам, – быстро ответил Хруфр.

Слишком быстро.

– Какая-то странная избирательность, вам не кажется, Хрыкин? Позвольте все-таки вам не поверить.

Хруфр вновь остро взглянул на меня и потушил очередной окурок.

– Хорошо, не верьте. Хотя прорывы действительно имеют место. Могу организовать пребывание в месте очередной утечки – сами во всем убедитесь, но дело не только в прорывах, вы правы, Доргис. С этим мы кое-как справляемся, и, надеюсь, будем справляться и впредь, хотя и хлопотное это занятие. Основная причина нашей охоты, как вы выразились, есть нарушение равновесия. Рав-но-ве-си-я. Не мне вам объяснять, и не вам выслушивать, чем является равновесие для Вселенной: основа, Доргис, основа и стержень всего сущего. В противном случае, мы бы с вами не говорили, никто бы уже ничего не говорил, а имели бы сейчас место неуправляемые процессы, происходящие без присутствия постороннего наблюдателя. После спровоцированного определенными и весьма печальными, поверьте, для нас обстоятельствами Большого Взрыва, этого, так сказать, Начала Начал, хотя это вовсе и не Начало, Вселенная наконец-то начинает замедлять пульсацию и постепенно превращается в стационарную систему. Без выбрыков и непредсказуемости. Вселенная как таковая, наконец-то, так сказать, начинает приходить в себя. И вот теперь, Доргис, представьте такую картину: только-только пришедшую в себя Вселенную, угомонившуюся, наконец, после всех этих первичных пертурбаций, начинают расшатывать изнутри. Расшатывать и вновь выводить на уровень непредсказуемого состояния. Вот вам следствие деятельности разрушителей. И если бы не мы, блюстители, так сказать, равновесия, Вселенная давно бы пошла вразнос.