Он ударился лбом о холодное стекло – и зеркало упало со стены, со стуком упало на пол, продолжая отражать то, чего не было в комнате. Он встал на колени перед зеркалом, осторожно протянул руку, пытаясь преодолеть границу миров, но вновь наткнулся на гладкую твердую преграду.

…И когда он понял, что все старания безнадежны, что невозможно прорваться туда, за стекло, в глубине которого продолжал сиять НЕЗДЕШНИЙ МИР, он в отчаянье схватил утюг и швырнул его в зеркальную гладь. Он еще успел услышать зловещий звон бьющегося стекла – и тут же все исчезло для него… вернее, исчез он сам, и исчезло все то, что должно было отражаться в зеркале: диван, полка с книгами, часы вместе со стеной и кактус вместе с подоконником. Исчезло, как исчезает отражение в разбитом зеркале.

Потому что как раз он-то и жил в мире за пыльным кривым зеркалом, в мире тусклых, искаженных до неузнаваемости отражений, и мир этот был не более реален, чем реальны отражения.

Его мир был всего лишь уродливым отражением, и продолжал пока отражаться в миллионах зеркал…

Я вздохнул. Неужели так оно и есть на самом деле? Неужели мы живем в тусклом пыльном зеркале, сработанном кем-то равнодушным?..

«Тебе не кажется, что жизнь и должна быть не одногранной, и не всегда ее грани приятны на вид?» – наконец-то снизошел до меня бедж.

«Банально и верно, Сю, – уныло подумал я в ответ. – Но не весьма утешительно».

«По-другому не бывает, – успокоил меня бедж. – Твои представления о мире временами оказываются не соответствующими реальному положению дел – а это не каждому по нраву. Но не огорчайся, случаются вещи и похуже».

Мне не хотелось узнавать о вещах похуже – странствия мои и так были пока не очень веселыми, поэтому я не стал поощрять беджа на развитие этой темы.

«Но в равной степени случаются вещи и относительно более приятные с определенной точки зрения».

Бедж сделал вполне театральную паузу, ожидая моей реакции, и я, естественно, не мог не клюнуть на эту удочку. Вообще, манера общения беджа со мной казалась мне все более… н-ну… человеческой, что ли: либо Сю приспосабливался ко мне, либо я к нему, а, скорее всего, мы оба продолжали сближаться, достигая взаимного понимания.

«Например?» – спросил я.

«Например, за время, прошедшее с нашего последнего разговора, угроза гибели земной цивилизации миновала. Некто оказался в нужный момент в нужном месте и совершил нужное действие».

«Да что ты, Сю! Спасибо за хорошую новость. И кто же явился спасителем?»

«Представь себе, тот, с которым ты уже имел дело, и кого называешь Виталей».

Вот это да! Я восхищенно покачал головой, вмиг забыв о своих проблемах. Ай да Виталя!

«И кого же он ненароком прихлопнул?»

«Никого. Он ликвидировал последствия присутствия в вашем континууме Плодов Смерти. Есть довольно внушительный ряд объектов, которые, даже будучи изъяты из соответствующего континуума, оказывают некое влияние, производят некую… как бы эманацию, определим это так за неимением соответствующего термина в вашей системе понятий. Виталя устранил эту… эманацию, чем, кстати, произвел весьма эффективное воздействие на определенные, неблагоприятствующие вам, скажем так, силы».

«Он не пострадал?»

«Никоим образом. Но, повторяю, для вашей цивилизации это отнюдь не последняя угроза».

– Даст Бог, кривая вывезет, – пробормотал я, чувствуя, как настроение мое улучшается, даже независимо от моей воли. Все-таки не желал я ничего плохого моим землякам-землянам.

Бедж молчал, молчал и я, глядя на пронизанное солнцем небо. Кое-что во Вселенной все-таки шло к лучшему, и это вселяло надежду. Но не исчезали, к сожалению, мои проблемы.

«Что же мне делать дальше, Сю?» – робко подумав я, не рассчитывая, в общем-то, ни на какой вразумительный ответ.

«Знаешь, по-моему, тебя совершенно напрасно считают проницателем. По-моему, ты абсолютно закрытая система, лишенная способности как вслушиваться в себя, так и воспринимать хоть что-нибудь извне. Я имею в виду информацию, поступающую помимо обычных ваших каналов. Неужели ты никогда не воспринимал ничего такого, что можно определить как ИНОЕ? – Сю мысленно выделил последнее определение, и я отчетливо ощутил это. – Неужели не было хотя бы малейшего намека?»

Я молчал, пристыженный. Я ворошил свою память, я перебирал струны своей памяти, я чувствовал, как плавно опускаются клавиши памяти, издавая неясные звуки, и вспоминал, вспоминал…

Я вспомнил давний детский сон – темная вода, неясная громада какого-то накренившегося корабля – и большие блестящие буквы на его борту, словно выхваченные из ночи прожекторным лучом: «АДМИРАЛ НА…» Наливайко? Назаров? Нахимов? Сон напрочь выветрился из памяти после пробуждения, и лишь много лет спустя что-то такое вспомнилось при виде заголовков в газетах, сообщающих о трагедии на Черном море, да и то я уже не мог с уверенностью сказать, снилось ли это мне когда-то…

Я вспомнил голос, сказавший что-то невнятное в прихожей, когда я лежал в предрассветной тишине, один в квартире, пытаясь хотя бы задремать после бессонных ночей. Потом оказалось, что именно в тот предрассветный час в больнице умерла мама…

Я вспомнил одну встречу на днепровских берегах, невероятную настолько, что я готов был принять ее за временный перекос сознания. Был солнечный день в разгаре бабьего лета, я сидел на каменном бордюре у дороги, петляющей по днепровским кручам, а деревья карабкались вверх по крутизне и сбегали вниз, к заслоненной их зелеными еще кронами реке. Сухие листья кленов устилали землю, солнце прорывалось сквозь частокол стволов, и думы мои были на редкость светлы и беспечальны. До отправления поезда оставалась уйма времени, спешить было некуда – и так хорошо думалось среди этого умиротворенного великолепия ранней осени…

Внезапно мне показалось, что рядом со мной кто-то есть – боковым зрением я видел тонкий неотчетливый силуэт, почти прозрачный, но, без сомнения, вполне реальный. У меня хватило ума не поворачиваться и продолжать глядеть перед собой, на усыпанную листьями дорогу.

«Кто ты?» – тихо спросил я, боясь спугнуть неожиданное видение.