Но перед этим следовало проверить еще одну вещь.
— Я совсем забыла, Магрит просила захватить ее вышивку.
— Конечно, берите все, что сочтете нужным.
Увы, единственное «нужное» ей в этом доме, Кейси бы вряд ли вынесла: оно бы отбивалось.
Нордэна быстро взлетела по лестнице, мимоходом отметив, что на ступеньках и в коридоре второго этажа ковры разные, хоть и близкие по цвету и рисунку. В спальне Магрит она сунула в сумочку первую попавшуюся вышивку, благо, рэдка вышивать любила и умела, и к тому же располагала большим запасом свободного времени.
«Ну, все. Я точно в последний раз в этом доме», — подумала Кейси, нащупав в сумке под вышивкой склянку с духами. «Помоги мне, святая Ингвин».
Нордэна подошла к лестнице и потрясла флакончиком.
— Наклз, извините, вы не знаете, это ее любимые духи? Я не догадалась спросить назва…
Ответить маг не успел. Флакончик выскользнул из пальцев Кейси, она попыталась его поймать, но промахнулась и только отшвырнула к перилам. Склянка пролетела около метра, врезалась в дерево, и разбилась на осколки чуть выше середины лестницы. В воздухе почти сразу запахло ландышами.
— Ой, — испуганно пробормотала Кейси, глядя на деяние своих рук.
В идеале, склянке полагалось упасть ниже, но ничего уже нельзя было поделать.
— Мне так жаль, Наклз, извините! Я сейчас все приберу и ковер замою, — проговорила Кейси, приближаясь к учиненному безобразию. — Если ковер проветрить, запаха не останется…
— Все в порядке, я сам замою, — судя по виду Наклза, порча имущества его нисколько не беспокоила. — Не волнуйтесь, госпожа Ингегерд. Дэмонра всегда звала эту лестницу «невезучей». Кажется, коляска подъехала. Доброй вам ночи, спасибо, что зашли.
«Пожалуйста. Я еще зайду», — не без иронии подумала Кейси, переступая порог. «Посмотрим, что такое „невезучая лестница“ и что такое ты прячешь под ковром, любовь моя. Если это окажется чем-то… очень плохим, я просто спрячу это еще лучше».
Анна никогда не заблуждалась относительно своих жизненных перспектив. Не особенно красивая дочь не особенно богатой мещанки вряд ли сделалась бы роковой страстью калладского офицера. У него существовали друзья, а у них — сестры и племянницы, прелестные семнадцатилетние создания в воздушных нарядах, которых учили иностранным языкам и игре на пианино едва ли не с пеленок. Куда уж до них было Анне, с ее жиденьким узелком волос мышиного цвета и старомодными платьями с заплатками на локтях.
Эрвин, разумеется, являлся человеком в высшей мере порядочным, но порядочность и возвышенная романтичность натуры чаще шли рука об руку в книгах, чем в реальной жизни — это Анна к своим неполным девятнадцати годам понять уже успела. Нордэнвейдэ не женился бы на бесцветной бесприданнице со скандальной матерью и полным отсутствием светского лоска. Хуже того, Анна подозревала, что такие убийственно порядочные люди при порфирии вообще не женятся, ни на прелестницах, ни на серых мышках.
Когда Нордэнвейдэ — как обычно очень прямой и спокойный — покидал их дом, Анна хорошо понимала, что с очень большой вероятностью видит его последний раз в жизни. Она сама не смогла бы ответить себе на вопрос, для чего каждую неделю бегает в бакалейную лавку Мирты. Слепому было ясно, что обещание написать письмо представляло собой исключительно форму вежливости. «Дура ты, Анна», — каждый раз мысленно констатировала она, подходя к чисто вымытой зеленой двери. «Ничего он не тебе напишет».
В конце мая, покупая моток ниток, Анна заметила, как Мирта — полная дама типично рэдской внешности с румянцем во всю щеку — быстро достает из-под прилавка конверт. Девушка никогда в жизни не видела почерка Эрвина, но, едва взглянув на аккуратные и безупречно ровные буквы, сразу поняла: письмо от него.
Мирта улыбнулась, как-то загадочно и понимающе одновременно. Домой Анна шла с таким чувством, словно только что залпом выпила бокал игристого.
Уже дома она разглядела и эйнальдский штемпель, и незнакомый адрес. С трудом дождалась, пока мать ушла за маслом к соседке — поход за маслом обычно заканчивался обсуждением и всяческим порицанием общих знакомых, так что раньше, чем через час, та бы не вернулась. Анна опустилась в кресло, борясь с сильнейшим головокружением, и разорвала конверт.
«Здравствуйте, госпожа Анна!»
Девушка нервно прыснула. Эрвин был в своем репертуаре. «Госпожа» из нее выходила примерно такая же, как из чуланной мышки — кесаревна. С другой стороны, он хотя бы догадался не назвать ее «госпожой Тирье», что уже, конечно, являлось страшным прегрешением против этикета, а потому — подвигом.
Как истинно воспитанный и потому местами невыносимый человек, Эрвин писал о чем угодно, но только не о себе. Из идеально нейтрального письма без единой помарки Анна узнала, какой в Эйнальде климат и нравы, какие приятные люди работают вместе с Эрвином при посольстве и как замечательно там цветет сирень в это время года.
Какая добрая фея забросила Нордэнвейдэ в упомянутый райский уголок, не уточнялось.
В конце письма Эрвин чрезвычайно деликатно справлялся о здоровье Анны и вскользь упоминал о преимуществах морского климата перед столичной летней сыростью. Читая ровные строчки, Анна не знала, плакать ей или смеяться. Эрвин был несколько зануден, чуточку забавен, непробиваемо вежлив, абсолютно неисправим и бесовски совершенен при всех своих несовершенствах.
Анна перечитала письмо раз пять, пытаясь среди «замечательных людей», «достойных коллег» и «роскошной сирени» отыскать хотя бы намек на то, чем Нордэнвейдэ теперь занимается. Ну не цветочки же он разводил в далеком Эйнальде, в самом-то деле. Не нашла ничего, даже косвенно указывающего на род деятельности, кроме упоминания замечательных работников посольства. Думала Анна долго, пока, наконец, не сообразила, что добрая фея, скорее всего, наколдовала Эрвину не только райские кущи, поросшие сиренью, но и дипломатическую неприкосновенность.
При этом выводе Анне сделалось разом грустно и легко. Она поняла, что Эрвин, наконец, в безопасности, ему не придется больше вскакивать ночами от малейшего шума, всегда садиться лицом к входной двери и мараться о разнообразную человеческую падаль из Третьего отделения. И еще поняла, что, конечно, теперь он ни за что не вернется в продуваемый всеми ветрами серый город с закованной в гранит рекой.
Это значило, что Эрвину можно было написать и любую правду, и любую ложь. Про усилившийся кашель, злых дворовых мальчишек, соседку, обозвавшую Анну «безотцовщиной» при живом отце и про то, что картофель дорожает с каждой неделей, а рабочие, возвращающиеся с деревообрабатывающего завода неподалеку, выглядят все угрюмее. Про то, что Анну не наняли в качестве приходящей учительницы виари, хотя она говорила на нем не хуже, чем на морхэнн. В одном доме ей отказали из-за того, что гимназическое обучение она проходила экстерном. В другом — не понравилась хозяйке, слишком молодая. В третьем — понравилась хозяину. Анна уже обрадовалась, но, когда мужчина назвал сумму, которую он готов ей платить за обучение его детей-гимназистов, она поняла, что речь явно идет и о каких-то сопутствующих услугах. В четвертом доме ей прямо сказали, что рассматривают в качестве кандидатов только коренных калладев, поскольку не хотят иметь проблем с жандармами. В метрике Анны в графе «национальность» стояло «калладка». А вот форма носа и цвет глаз подкачали. Уходя из того дома, Анна как никогда почувствовала всю безысходность своих метаний.
Чтобы хорошо жить в Каллад, надо родиться калладцем — нехитрая истина.
Правда, в столице при всем этом исправно строчили романы гуманистического толку. Досталось и тяжелой доле рэдцев, и бедным виарцам, и трудностям жизненного пути мойщиков паровозов, и проблемам северных деревень, и еще целому букету самых неожиданных бед и трагедий. Общественность умывалась слезами над мемуарами некоей «Марины А.», приехавшей в калладскую столицу за счастьем, брошенной безнравственным человеком и ставшей продажной девицей. Анна эти «мемуары» тоже прочитала. «Марина» так откровенно страдала над политическими реалиями, вопросами смысла жизни и философии, что ну просто никак не могла быть бедной девушкой из далекого рэдского хутора. Анна как наяву видела солидного господина — маститого писателя — бодро щелкающего по клавишам печатной машинки. В конце концов, почти любая бездарь, засунувшая лапы в «рэдский» или «рабочий» вопрос, могла рассчитывать на лавры прогрессивного писателя-гуманиста.
