A главное – Юстиниану не удалось помешать образованию монофизитской иерархии. Полицейские пресечения для заключенных в Деркосе оказались мнимыми. Монофизитская воля без труда обманула сонную «казенную» бдительность. Деркосские сидельцы при милостивом надзоре Феодоры учинили дело для них «великое», a для православной церкви печальное. Патриарх Феодосий тут, в Деркосе, тайно рукоположил монаха Иоанна во епископа, назначив его номинально на кафедру египетского города Ифеста. Иоанн воспитывался в духе монофизитского героизма в «духовной крепости» ереси, созданной в городе Эннатон знаменитым вождем Петром Иверийцем. Под предлогом болезни Иоанн прибыл в Константинополь и нашел приют y Феодоры. И из столицы, конечно по тайному сговору с Феодосием, предпринял секретное путешествие по Малой Азии для тайного от полиции поставления священников монофизитам. Авантюра эта временно удалась.

Но тут «нашла коса на камень». B Антиохии митрополитствовал Ефрем, активный борец в союзе с Римом против предателей Халкидона. Как опытный администратор, он всякими мерами «очистил и усмирил» свой Месопотамский район. Этот Восток внешне принял Халкидонский собор в лице всей его иерархии. Ефрем, пока он был в силе как «комит Востока», сумел сговориться с правительством Персии о выдаче епископа Иоанна, пробравшегося в Персию. Оттуда Иоанн подходил к византийской границе. к нему стекались ставленники для монофизитских церквей. И он, по словам хвастливых монофизитских историков, совершил 170 тысяч хиротоний (?!). Ефрем сговорился с персидскими властями, и те выдали Иоанна Ефрему. Иоанн был интернирован в Антиохийский монастырь, где вскоре, в 538 г., и скончался.

Но тайное учреждение и размножение монофизитского священства, и главным образом епископата, настойчиво продолжалось и увенчалось успехом. И опять-таки при легальном содействии самих Феодоры и Юстиниана.

На восточной границе византийской Сирии, на давней сироарамейской почве сложилось маленькое уже христианизованное государство. Во главе его стояли эмиры, по-гречески – филархи (начальники племени). B данный момент Харит V (по-гречески – Арефа) был христианином-монофизитом. Он хотел иметь в своем эмирате двух епископов. Одного – для проживающих тут христиан кесарской церкви и другого – для себя и других монофизитов. Обращение с таким пожеланием к византийскому правительству трудно было отвергнуть. A Феодора была этому прямо рада. Кандидата для монофизитского епископа, естественно, предложил сам халиф Харит. Это был монах из Теллы, уже 15 лет проживший в халифате y Харита, – некий Иаков по прозванию Бурд'оно (транскрипция В. В. Болотова), обычно историками церкви называемый Барадай. Это прозвище обозначало человека «бедного, одетого в лохмотья, оборванца». Под этим маскарадом нищего Иаков Бурд'оно, титулярно епископ Эдесский, и подвизался. Тайно переходил византийскую границу пешком, как нищий, проходя и Малую Азию, и даже острова Эгейского моря, тайно умножая число монофизитских священников. Из состава узников около митрополита Феодосия в Деркосе на подмогу Иакову Бурд'оно послали помощников уже в епископском сане, с титулами на определенные кафедры: Конона назначили епископом Тарсским, Евгения – Селевкийским. Они пробрались в Сирию и там рукоположили епископов для монофизитства. Эти монофизитские епископы избрали себе в возглавители со званием патриарха Сергия, именовавшегося Черным. Скоро, через три года, он умер. В преемники ему избран александриец по происхождению, Павел, прозвавший себя тоже Черным. Так возникла, размножилась и увековечилась вплоть до нашего времени сирско-монофизитская иерархия, именующая себя, по своему героическому праотцу Иакову Бурд'оно, яковитской.

He искушенного в богословии читателя истории вселенских соборов может смущать специфическое разочарование и сомнение. Так все в этой истории человечески обычно, так явно движет всем человеческая ограниченность, страстность и греховность, что трудно найти среди всей рационально постижимой прозы место для очевидного присутствия тут же элемента сверхъестественного, невидимо действующего, направляющего перста Божия. Наивные схоласты богословия напрасно думают, что можно документально точными историческими аргументами и принудительной диалектикой как бы «припереть к стене», заставить холодного рационалиста, и тем более озлобленного скептика, признаться, что в том или ином моменте истории, в частности, в каком-то церковном соборе, он видит, наконец, тот «синергизм» сил человеческих и сил божественных, который может открываться только очам веры.

Один ученый умник с гордостью пустил в оборот свое речение, что вот он всю жизнь сидит около микроскопов и телескопов, a «Бога нигде не заметил». Он прав. Физическими очами ни в микроскопы, ни в телескопы Бога увидеть нельзя. B этом смысле «Бога никтоже виде нигдеже» (Ин. 1:18). На то дан человеку другой орган. Ему нет рационального имени. Это – «очи веры, голос сердца, озарение духа светом Фаворским (исихия)». «Но лишь Божественный глагол до слуха чуткого коснется, душа» человека «встрепенется, как пробудившийся орел». «Тоскует он» в суете этого мира. «К ногам народного кумира», хотя бы и вооруженного микротелескопами, «не клонит гордой головы». «И долго на свете» душа его «томится, желанием чудным полна», пока в непосредственных, интуитивных и опытных соприкосновениях с Творцом, Отцом и Господом своим, не успокаивается, как магнитная стрелка, найдя полюс. Тогда открывшийся высшему сверхгносеологическому созерцанию – «оку веры» – «свет разума», или «Свет Присносущный» самого присутствия Божия, объективно воссияющий «в глубинах сердца» – жизненно, фактически, на опыте снимает муку всяких антиномий теоретического разума. Ищущему, верующему и просящему духу человеческому дается благодатное откровение всех тайн синергизма – совмещения закономерного космического миропорядка и абсолютной Божественной свободы. A пo образу и подобию свободы Божией живет и действует среди мира космической необходимости и ограниченная, но тоже свободная и потому морально ответственная воля человечества.

Так парадоксально реализуется синергизм. Непостижимая рациональному мышлению антиномическая тайна просто предстает перед ним как данный факт бытия. «Непостижимое уму» становится непререкаемо открытым «сердцу», пониманию верой, ибо «верою познаем – ?????? ???????» (Евр. 11: 3).

Позитивно исторический образ V Вселенского Константинопольского собора 553 г. смутен, соблазнителен по своей внешней оболочке. Добросовестный историк не имеет права этого скрывать и затушевывать. По поводу моей теории, что y каждого вселенского собора есть своя «икона», т.е. высший, супранатуральный, богочеловеческий лик, в котором «синергетически» совмещается немощная, грешная, ибо страстная, человеческая сторона с вдохновением Духа Божия, открытым лишь сердцу верующих, – один русский богослов задал мне вопрос: какую же Вы «икону» укажете для V Вселенского собора, подразумевая всю болезненность его процедуры и напряженно дипломатическую тактику его постановлений? Ответим на это достойное внимания вопрошание в конце чисто исторической зарисовки хода дел на знаменитом Юстиниановом соборе. Итак, прежде всего – история.

Халкидонский собор его счастливым оросом поставил законную плотину против забурлившего на всем эллино-семито-коптском православном Востоке еретического наводнения. To был пафос ложного спиритуализма – монофизитство. Но бессмертная заслуга папы Льва Великого и римской христологии для господствующей религиозной психики Востока была чужой, непонятной и соблазнительной. Сказалась колоссальная стихийно-историческая перемена в духовной атмосфере восточного христианства. Кристаллизовались итоги длительного, начиная с Македонской эпохи, перерождения эллинизма в византинизм. Эллинство ориентализировалось – политически, расово, культурно, духовно, религиозно-церковно-исторически. Западный центр христианства – Рим переживал параллельно аналогичный синкретический процесс. Но его задача оказывалась неизмеримо легче для христианского, церковного сознания. Старые варвары, покорные Риму, и новые волны их, занесенные переселением народов, не таили в себе какой-либо значительной религиозной идеи. Риму легко было самому хранить ортодоксию церковного предания при его римском позитивизме, чуждом метафизических фантазий. Римское сеяние на ниве западных варваров не родило чертополоха. Если и было засорение в виде вандальского и вестготского арианства, то это была сорная трава и зараза, захваченная на перепутье от того же восточного христианства. Высшему управляющему центру Востока – Византии в этом великом процессе общего и христианского синкретизма пришлось разрешать задачу неизмеримо более трудную, чем Риму. Восток одарен религиозным гением. Эллинство одарено гением метафизическим. Вершины двух родственных устремлений – Афины и Иерусалим не могли не создать в синкретическом переживании религиозных проблем неких искусительных вихрей и даже темных духовных смерчей. Таков естественно-исторический фон, на котором суждено было Великой Византии усвоить и осмыслить, в конгениальных формах мысли и благочестия, великое наследие Божественного Откровения.