После моего подтверждения он с сомнением высказался:

- Меня лечили самые лучшие лекари как в Москве, так из признанных лекарских столиц, Парижа, Вены, Амстердама, но не смогли справиться, мне становится все хуже. Если твои слова не напраслина и ты сможешь помочь в моей беде, проси, что хочешь, всем буду обязан, вот мое слово.

Отвечаю: - На чужой беде наживаться грех, государь. Выздоровеете, сможете больше принести пользы своей стране и людям, мне этого достаточно. Давайте, я полностью осмотрю Вас, потом решим с лечением, начать можем уже сегодня.

Осмотрел царя здесь же, в Престольной палате, он вызвал колокольчиком постельничего, с его помощью разоблачился и лег на лавку. Худое от истощающего недуга тело смотрелось жалко, каждая косточка выпирает через бледную тонкую кожу, казалось, душа в нем держится едва-едва, дунь посильней и она улетит в небеса. Тем контрастнее на фоне немощной оболочки чувствуется сильный дух юного правителя, его желание жить вопреки уготовленной судьбой несчастной доли. Осмотр провел тщательно, как состояния и тонуса организма в целом, так и каждого составного его элемента, органов и систем. Первоначальный диагноз подтвердился, к нему еще добавился букет других хворей, легче перечислить, что еще осталось здоровым. Поражаюсь, как можно в таком состоянии вести государственную службу, часами сидеть на троне, исполнять какие-либо обязанности, при том терпеть боль и муки. У меня все больше зреет симпатия и сочувствие к Федору, ежедневно совершающему душевный подвиг, не сдающемуся все разрастающемуся недугу, желание помочь ему без какой-либо корысти.

На лечение царя у меня ушло три дня сеансами по два часа. В первый день провел общеукрепляющие процедуры, внутренних ресурсов истощенного организма просто не хватило бы на восстановление многочисленных поврежденных органов. Второй и третий день последовательно, одно за другим, залечивал пострадавшие структуры и связи, ткани и системы, но внести необходимые изменения на генном уровне не смог, наследственные пороки остались. К концу курса состояние пациента разительно улучшилось, приблизилось к нормальному для здорового организма, осталось только ждать, когда он наберется сил. Но уже сейчас Федор мог спокойно вести государеву службу без прежних мучений, радоваться вновь подаренной жизни. Юный самодержец не скрывал чувств от меня, не было границы его довольства и блаженства, так и светился счастьем, не раз благодарил меня и господа за ниспосланную благодать.

Вынужден был огорчить Федора вестью, что у него осталась унаследованная предрасположенность к недугу, возможно новое обострение, придется время от времени повторять курс лечения, да и детям передастся эта беда. Грусть на мгновение вернулась на разом сосредоточившееся лицо монарха, он задумался, но после высказался, у него будет время для осмысления подобной заботы, а пока надо жить и трудиться, насколько хватит подаренного здоровья. Несмотря на мои заверения в бескорыстности деяния, царь здесь же одарил меня златым перстнем, снятым со своей руки, достал из ларца драгоценные украшения с каменьями, вручил их мне, а потом добавил:

- Иван Лукьянович, моя благодарность не в сей позолоте и каменьях, а в душе. Пока буду жив, я в вечном долгу перед тобой, да и образом жизни мы сроднились. Ты мне как брат, твои хлопоты и заботы теперь станут моими, надеюсь и на твою помощь в службе нашей общей стране.

Ответил государю словами признательности и заверениями во всемерном содействии, на том мы простились, довольные друг другом. У меня объявился покровитель на самом высоком уровне, выше некуда, в таком стечении вижу волю Господа, кому я служу по мере своих возможностей.

Через три дня по зову царя прибыл к нему в Кремль, вновь в Престольную палату, он в присутствии ближних бояр собственноручно вручил мне грамоту о принятии Запорожского воинства на службу, а после другую, о пожаловании меня государевым воеводой, окольничим и ближником государя. Практически он уравнял меня по чину с царским наместником в Малороссии, князем Василием Голицыным, назначенным взамен Ромодановского, кстати, в прежней истории, одним из фаворитов Софьи Алексеевны. Даже более того, как ближник, я получил право прямого обращения к государю, минуя своих номинальных руководителей, наместника и начальника Посольского приказа. Такое возвышение вряд ли оставило в покое других бояр, чувствую их удивление непонятному интересу государя к малоизвестному мужу из дальней окраины, зависть и недовольство, хотя внешне никто не высказал этих чувств. Напротив, после речи Федора они с видимым радушием присоединились к поздравлениям, пожелали вести дружбу с новым ближником царя.

В связи с новым назначением и прямой просьбой-приказом царя мне пришлось задержаться в Москве еще на две недели, участвовать в заседании Боярской думы, советах царя со своими ближними боярами, вести долгие беседы с самодержцем по разным вопросам. В первое время я старался не привлекать внимание окружающих, хотя это оказалось невозможным, новое лицо в окружении царя вызвало всеобщий интерес. Бояре и другие чины сами подходили ко мне, затевали витиеватые разговоры, пытались всякими путями выяснить подноготную обо мне. Сам я поддерживал принятый тон, отвечал обходительностью и увертками на попытки дворцовых групп привлечь меня в свой лагерь, сторонников Милославских и Нарышкиных. Мне только не хватало участвовать в их интригах и взаимных кознях, приведших в прежней истории к бунтам и смуте, вряд ли сейчас обстоит иначе.

Позже мне пришлось выступать на советах ближних бояр по прямому указу государя, спрашивающего мое мнение по разным вопросам. В том случае, когда я затруднялся с ответом, не до конца знал ситуацию по ним, прямо признавался в своем неведении, чем расположил к себе других мужей и монарха, в большей части давал развернутые, с пояснениями и доводами, советы, какие-то выводы и предложения. После таких совещаний ко мне уже обращались сами бояре, спрашивали моего суждения по интересующим их делам и планам, постепенно завоевывал у них авторитет. Когда пришло мне время уезжать из первопрестольной, бояре при прощании звали навестить их в следующий приезд, не терять связи с ними. С царем я простился тепло, пообещал на следующий год непременно приехать к нему, оговорить новые дела, да и проверить здоровье моего подопечного, сейчас не дающего повода для тревоги. За минувшее после лечения время Федор окреп, даже стал набирать вес, поправляться, лицо порозовело, с него ушло измождение.

В конце июля, после месячного пребывания в столице, отправились в обратный путь, вначале в Киев к Голицыну, согласовывать с наместником дальнейшее наше взаимодействие, размещение казачьих полков, а потом домой. После Калуги и Брянска свернули к Новгород-Северскому, здесь встретился с воеводой северского края, обсудил общие дела, возможные совместные планы, дальше направились в Чернигов с подобным визитом к воеводе черниговщины. В Киеве наша первая встреча с наместником стала несколько напряженной, он не мог сразу принять изменившуюся картину отношений со своенравной Сечью даже после предъявления ему царской грамоты. Но позже, после непростых переговоров и моих пояснений, наше общение пошло более конструктивно, сумели решить все основные вопросы. Еще день задержался здесь, занимался текущими делами и встречами с воинскими начальниками, только потом выехали к себе.

Прибыли в Сечь в первых числах сентября, три дня побыл дома в кругу все увеличивающейся семьи. Катя и Настя опять родили во время моего отъезда, причем вновь вместе, почти одновременно, вот так у них заведено, уже по третьему разу. После, на срочно созванном кругу, рассказал казакам о поездке в Москву, приеме государем, зачитал грамоту о службе казачьего воинства, объявил об условиях ее несения, правах и обязанностях, формировании казачьих полков. Казаки восприняли вести спокойно, без особого восторга, но и без возмущения и недовольства. Часть противников нового порядка, самых ярых, ушла из Сечи на Правобережье и Дон, остальные смирились. К нам даже напросились казаки с другого берега, захотели устроенной жизни в моем воинстве. Сейчас на Правобережье неспокойно, волнения среди казаков, несогласных с правлением гетмана Самойловича, но и к Гоголю, под руку Речи Посполитой, тоже не хотят. Принял всех прибывших, нам лишние руки не помеха, но предупредил их о строгом пресечении прежних вольностей, грабежей и насилия.