Те же самые апологеты часто говорили и о распятии Иисуса. Их теории относительно следствий распятия для отношений между Богом и человеком гораздо менее разработаны, чем их идеи, касающиеся просвещения Христовыми учениями; но в литургии Церкви и в ее библейских образах они видели столь глубокое уважение ко кресту, что были вынуждены включить эту тему в свое учение, даже не имея адекватных формулировок для обозначения значения креста в деле спасения. Привязанный к древу креста Христова, обещал Климент Александрийский своим языческим читателям, будет избавлен от гибели. Христос есть Тот, Кто «очищает [от греха] спасает и приносит мир». Как Бог Христос прощает грехи; как человек Он научает Своих последователей не грешить. Приложение Ис 53 ко Христу часто означало установление связи между смертью Христа и прощением грехов. Ориген цитировал почти всю эту главу, защищая учение, согласно которому бывшие в прошлом грешниками — исцелены страстями Спасителя». Но из многих приведенных нами святоотеческих цитат явствует: определение спасения как откровения и определение его как прощения постоянно связывали с тем, что, как показывают документальные свидетельства, было, пожалуй, наиболее распространенным пониманием спасения в кафолической Церкви II и III веков, а именно со спасением от смерти и достижением вечной жизни.

Литургические источники из разных регионов свидетельствуют о всеобщей значимости этого понимания. В одной из самых ранних христианских молитв воздается благодарение Богу — за ведение, и Веру, и бессмертие, которые Ты открыл нам чрез Иисуса, Отрока Твоего»; такие же молитвы содержатся и в других богослужебных текстах. Учение о спасении как избавлении от силы смерти, выраженное в богослужении, перешло в апологетическую, экзегетическую и назидательную литературу. Если бы не знание Бога, которое открылось во Христе, писал Минуций Феликс язычникам, то разве возможно подлинное счастье — перед лицом неминуемой, смерти? Христиане, заявлял Иустин в ответ Трифону, могут радоваться смерти, потому что ожидают, что воскреснут свободными от тления, изменчивости и смерти. Любовь, о которой сказано в Песне Песней Соломона, говорил Ориген в своем комментарии, «одна обладает бессмертием», и потому только она может сделать верующих бессмертными. Неугасимый огонь угрожает вечной смертью, писал Игнатий Ефесянам, но Христос облагоухал Церковь нетлением. Это понимание смысла спасения, наиболее сильно выраженное в богословии Афанасия, было общим достоянием кафолического христианства.

Нередко оно связывалось с еще живой, но увядавшей надеждой на скорое возвращение Христа. Однако выражение этой надежды также нередко связывалось с убежденностью в том что Церковь уже на земле обладает реальностью бесконечного небесного блаженства. Обращение Тертуллнана к этой убежденности особенно знаменательно ввиду его роли в развитии эсхатологического учения. Предложенное им красочное описание судного дня, когда поэты, философы и правители наконец-то получат по заслугам, завершается замечанием, что благодаря вере верующие уже сейчас могут радоваться этому великому зрелищу. Он насмехался над Маркионом с его несовершенным учением об избавлении, потому что оно относится исключительно к будущему. Минуций Феликс хвалился (весьма близко к Тертуллнану по мысли и языку) тем, что христиане «и воскреснут для блаженства, и уже сейчас живут созерцанием будущего». А ученик Тертуллнана Киприан заверял своих читателей в спасении от смерти здесь и в будущем, так как Спаситель. «Который однажды победил смерть для нас, постоянно побеждает ее в нас». Важным элементом этого спасения от смерти является спасение от греха. По толкованию греческих отцов, доказательством связи между избавлением от смерти и избавлением от греха служит рассказ об исцелении расслабленного в Мф 9:2–9. Согласно Иринею, это место означает, что единородный Сын Божий пришел от Бога ради спасения человека. В лице Своего Сына Тот, против Кого человек согрешил, пришел, чтобы даровать прощение грехов. А поскольку болезнь является одним из следствий греха, вполне логично, что приносящий «спасение [σωτηρία]» будет и приносящим «здоровье [σωτήρια]». И против гностиков Ириней утверждал: приносящий избавление от греха и приносящий избавление от болезни должен быть одним и тем же. Поэтому, когда Иисус отпустил грехи, Он исцелил человека и показал, Кто Он такой. Никто, кроме Бога, не может простить грехов; то, что Иисус принес спасение исцеления и прощения, показало: Он есть сам Логос Божий, так что, будучи человеком, Он страдает за человека, а будучи Богом, имеет милосердие к человеку и прощает ему его грех. Или, как сказал Климент Александрийский, комментируя то же место: добрый учитель, Логос, исцеляет тело и душу, даруя восстановление здоровья больным и прощение грешникам; для тех и других Он — «Спаситель».

Для греческой святоотеческой традиции, особенное ее мистических формах, высшей целью и результатом этого спасительного знания, этого прощения и этого избавления от смерти было «обожение [θέωσις]». Климент Александрийский привлекал греков такими словами: «Логос Божий стал человеком, чтобы вам научиться у человека, как человек может стать Богом». Ориген так понимал прошение Молитвы Господней о хлебе насущном: те, кого питает Бог Логос, будут обожены. И во многих других местах он определял спасение как обретение дара божественности. Отождествление со Христом возвысит верующего через человеческую природу Христа к союзу с Его божественной природой и тем самым — с Богом, то есть приведет к обожению. Для полного прояснения термина «обожение» пришлось дожидаться разрешения конфликта по поводу божественности Христа; Церковь не могла конкретизировать, что означает обещание человеку стать божественным, пока не конкретизировала, что значит исповедовать, что Христос всегда был божественным. Но даже из писаний Иринея, Климента и Оригена, при всех различиях между ними, мы можем заключить: Церковь не могла рассматривать «спасение» просто как восстановление того, что утрачено в первом Адаме, то есть первоначального состояния творения; спасение должно быть причастностью к тому, что даровано во втором Адаме, то есть к новому творению.

Исторически соотношение между учением о благодати и учением о средствах благодати было двусмысленным. Учение о благодати как оправдании и прощении развивалось медленно и неровно; с другой стороны, учение о средствах благодати развивалось очень быстро. Можно высоко оценивать средства благодати, и это не обязательно несовместимо с низкой оценкой самой благодати; то есть можно делать акцент на важности совершаемых человеком таинств в ущерб благодати, которую дарует Бог. Богослову нет необходимости уточнять то, что передается с помощью средств благодати, чтобы настаивать на их существенном значении.

В некотором смысле, конечно, выражение «средства благодати» (во множественном числе) обманчиво, ибо Церковь сама по себе является главным средством благодати. Ириней выражал общее убеждение, когда говорил: «Где Церковь, там Дух Божий; и где Дух Божий, там Церковь и всякая благодать». Но в следующем предложении он говорит об «источнике, исходящем от тела Христова», явно ссылаясь — на основе предания, отраженного в Ин 19:34 и в 1 Ин 5:6–8 — на крещение, или на Евхаристию, или, скорее всего, на то и другое вместе. Учение о Церкви и учение о таинствах вытекали друг из друга, так как оба описывали богоустановленные средства, благодаря которым передается благодать. Церковь, Писание, священство, таинства — все это называлось «святым» и потому, что было святым само по себе, и потому, что делало людей святыми с помощью освящающей благодати, средствами передачи которой все это и служило. Для Оригена, например, Евхаристия есть «некое святое тело, освящающее тех, кто участвует в ней с чистыми намерениями».