Глава 59

ГОЛГОФА ЗАМКОВОЙ ГОРЫ

Ой, за яром гора, за другим гора,
А та гора да последняя...
Коня ведут. Конь спотыкается.
Да сердечко моё разрывается.
Песня.

Братчика подвели к подножию Воздыхальни и сняли с него крест.

Подавшись вперёд, ждали люди Вестуна. Суровыми были их лица, мрачными и решительными — их глаза, но никто не видел этого за капюшонами.

Крест понесли на вершину пригорка, где подручные палача уже копали яму. Летела оттуда и рассыпалась по склонам жёлтая земля. Христос тяжело дышал. Глаза его были закрыты. Толпа молчала. Когда смерть совсем близко, даже у врагов появляется какое-то подобие уважения.

Люди стояли так тесно, что если бы кто-то сомлел, так и остался бы стоять на ногах. Соседи не дали бы упасть.

Рыбник томился в этой давке и, странное дело, держал во рту большого копчёного леща. Вытаращенные гляделки безучастно смотрели в никуда. Сверлили толпу, удаляясь от этого места, Тихон Ус и Фома. Ухмылялись злобно.

— Ты вот что... — сказал Тумаш. — Как встанем на удобное место, как подам знак — прикрой меня плащом. Буду стрелять...

— Фома, — проговорил Ус. — Мучиться как он будет, ты понимаешь? Ты представь...

— Нет, — бросил Фома, догадавшись, о чём говорит друг. — Не сумею. Не поднимется рука. Но уж другим...

— Знаю. И у меня не поднялась бы.

Какой-то старик, из любопытных, тем временем всё заглядывал и заглядывал в лицо рыбнику. Очень удивлялся. И наконец отважился, обратился к странному соседу:

— Закусываешь, милый? И вкусно, наверное?

Рыбник молчал.

— Видите? — обратился дедуля к соседям. — Молчит, чудак. Чего молчишь?

— Да он, видать, по-оме-ер! — догадалась какая-то тётка.

Народ шарахнулся, очистив круг. И тогда рыбник упал. С маху. Всем телом.

— Поработали, — буркнул Фома. — И ещё поработаем. Я бы вот так целый день ходил да тюкал. Ублюдок разумнее мёртвый.

Они приткнулись за одним из контрфорсов. Фома встал за спиной Уса. Прямо перед ними была Воздыхальня, а чуть дальше — гульбище.

...Дыхание хрипло вырывалось из горла осуждённого. Кровь и грязь капали на одежду, подсыхали коркой на лице. Воспалённые глаза щурились от жгучего, нестерпимого солнечного света. Что-то словно молотом колотило в уши и череп. Плыли перед глазами ослепительно-зелёные и багряные крути. Бронзовозелёные большие мухи кружились над лицом, над рассеченной головой, у потрескавшихся губ.

Босяцкий на гульбище усмехнулся. Он был опытным. Он видел, что Христос, что враг вот-вот упадёт.

— Эй, лже-Христос! — крикнул он. — Попей!

И бросил с гульбища баклагу. Стражник ловко поймал её в воздухе. Увидел глаза Босяцкого и с пониманием дела опустил веки.

— На, — протянул, не выпуская из руки.

Юрась облизнул губы. И тогда стражник плеснул из баклаги ему в лицо. Братчик зажмурил глаза. С волос, с лица текло, мешаясь с грязью и кровью, красное вино. Губы Христа задрожали.

Бекеш глядел на это и стискивал кулаки.

— Паршивые свиньи, — шептал он. — Бархатные коты. Кажаны. Какая мерзость!

А вокруг нарастал и нарастал хохот. Шутка понравилась лучшим людям. Толпа смеялась. И только дитя на руках какой-то женщины надрывалось в неслышном среди смеха плаче.

Корнила смотрел на ребёнка. Несмотря ни на что, он любил детей, ибо они были совсем слабыми, и не мог выносить, когда они плачут. Кроме того, он много пережил за последнее время. И вот он стоял и смотрел, и даже постороннему глазу было видно, как что-то ворочается за этим низким лбом.

Он не сказал ни единого слова. Просто взял стражника своей страшной ручищей за шею, чуть сжал и, безо всякого выражения на лице, стукнул лбом о бревенчатый костёр. Этого оказалось достаточно: стражник лежал неподвижно. Корнила махнул рукой и пошёл к гульбищу.

Странно, эта обида и этот хохот возвратили Христу силы. Минута слабости длилась недолго. Когда перестали дрожать губы, он открыл глаза.

— Босяцкий! Лотр! Комар! — Голос звучал хрипло и шершаво, но вдруг прорезался, затрубил, загремел. — Вы — антихристы! Вы — гниль! Я умру! Я вызываю вас на суд Божий! Месяца не пройдёт, как мы встретимся! Месяца! Месяца! И тогда будете пить свою чашу вы!

Угроза была страшной. Хохот отсекло. И во внезапно упавшей тишине послышался мелодичный короткий звук, словно кто-то тронул струну.

— Пей, — шепнул Фома. — Пей первым. До этой шутки я хотел — не тебя...

Гульбище было устроено по тому же принципу, что и константинопольская кафизма; пол от глухой балюстрады понижался: отступишь шаг — и исчез. И потому никто не заметил, как и когда исчез, как отступил, как упал на спину монах-капеллан костела доминиканцев, друг Лойолы и его единомышленник Флориан Босяцкий.

Иезуит по сути и помыслам, он так и не дожил до того дня, когда Папа признал уродливое творение его друга, не стал членом ордена, не увидел его могущества.

Стрела торчала у него в горле.

И он лежал и сучил ногами, и всё глотал, и глотал, и глотал что-то. Пил. Потом серые, плоские, чуть в зелень, глаза его остановились на чём-то одном. На чём — не знал никто.

И никто не бросился ему на помощь. Лотр и Комар поспешно натянули из-под мантий на шею воротники кольчуг, дали знак унести убитого.

— Кончайте, — хрипло сказал Лотр. — Скорее.

Христа повели на вершину Воздыхальни, где под натужные крики уже вздымался — его толкали латами, — рос в небе большой сосновый крест. Пошатался и встал. Лихорадочно замелькали лопаты. Подошёл вялый и словно изнеженный, широкий в плечах, руках и бёдрах, палач.

Корнила стоял за спинами у Лотра и Комара, упорно глядел на их затылки и непривычно, туго — аж скрипели мозги — думал: «Ишь как смотрит... Крест... Страшно это, очень.. А он смотрит, словно это другого... Неправедно... И Павел, видать, не потому святой, что всю жизнь сыновей веры в тюрьмы волок... Наверное, бросил потом... Вот Божий суд одного и взял... А этих... этих я завтра убью... Или послезавтра... Или через четыре дня... Но не позже, чем через месяц... Божий так Божий, суд так суд... Там разберутся».

Кирик Вестун вернулся к своим, пряча в карман кресало и сушёную губу[148]. Люди его стояли и считали удары собственных сердец.

Кто раньше подаст знак — кузнец или Лотр? Успеют или нет?

Знак подал кардинал. Но ответом на этот знак была какая-то странная растерянность среди подручных палача. Люди на вершине пригорка как-то замешкались.

— Что там? — спросил Комар.

— Да что... — недовольным ясным голосом сказал палач. — Привязать его надо? Надо. Чем привязать? Привязать верёвкой. Вот! А верёвку кто-то стащил. На продажу, должно быть. Как же, если бы того злодея повесить, верёвку его по кускам охотно бы продавали. На счастье. Выгодней было бы.

— Так что, другой нет? — спросил Лотр.

— Так нету. — В глазах у палача была странная меланхолия. — Обеднели. А как его привяжешь без верёвки?

— Найти, — распорядился Лотр. — Служки, бегите хоть по всему городу. Найти! Найти!

— Дохозяйничались называется, — бурчал палач. — Верёвки нельзя найти, чтоб человека повесить. Трудись вот, гори на работе, — хоть бы кто спасибо сказал.

Люди ждали. Стоял и ждал у креста Христос. Глядел на толпу. И под его взглядом умолкали разряженные и расширялись глаза одетых в тряпьё.

— Что с тобой, Каспар, куда смотришь?

— Это я запомню. Это я им запомню.

Ветер шевелил волосы Христа. Он смотрел, он видел лица. Тысячи лиц. Видел живых и убитых. И это было то, бессмертное, имя чему — Народ.

Глава 60

ВЕРА ФОМЫ

Если сильно захочешь, то сбудется всё:
Царство, бунт, любовь и житьё.
Баллада.
вернуться

148

Губа — подобие фитиля. (Примеч. перев.).