Когда они вернулись к пожарищу, толпа как-то странно молчала. Все глядели на них.

— Ну, поговорили? — спросил седоусый. — Теперь что?

— Не знаю.

— Должен знать, если Бог. — Лицо молодого было страшным.

— А если я школяр?

— Все мы школяры у Отца Небесного, — непреклонно провозгласил седоусый.

Страшная сила была в его словах и внимательном взгляде.

— Я человек.

— И Сын Божий был человеком. — Глаза у седоусого горели, как жар, может от зарева.

— Да я...

— Брось, Ты и тогда боялся, когда впервые приходил. Это ничего. Мы Тебя в обиду не дадим.

— Не знаю, о чём говоришь ты. — Христос чувствовал, что его затягивает, что назад дороги нет.

— Врёшь, знаешь, — вдруг прорвало седоусого. — Должен быть Бог, раз нам так плохо, раз нам — смерть. — Горло его раздувалось. — Не смей ношей брезговать.

— Сбросишь её с плеч — конец нам, — горячо зашептал молодой.

Фома внезапно крякнул и поднялся.

— Вот что, ребятки. Я полагаю, это в вас дух Божий вселился. Чего спрашивать, раз вы все об одном сейчас подумали. А раз все об одном — от кого это, как не от Него? Ну и действуйте себе, чего к Богу по мелочам пристали? Всё равно, как старая баба: «Божечка мой, сделай, светленький, чтоб мой петух курей моих хорошо топтал, чтоб не было больше болтунов, чтоб цыплятки крапивку хорошо клевали». А Богу только и дела, что до того петуха и до того, что баба, дурная, нового не купит. Хоть ты самому тех курей топчи.

Хохот.

— Думаете об одном, что хлеба нет, — и Он об этом думает. Что весь хлеб в определённом месте и его надо взять — и эта мысль от Него. Что надо нам, покуда нас много, не по домам идти, а туда, так как до сева взять нужно хлеб, чтоб было чем сеять. Да заодно и виновных в голоде за шиворот потрясти.

Радостный, общий крик взвился над пожаром.

— Спасибо, Тумаш, — тихо сказал Юрась. — И им, и мне надо туда. Только сам, без тебя, без этого крика я бы их туда не осмелился звать. Стыдно. Будто ради себя на смерть веду.

— Ну и дурак, — рассудил Фома. — Не за что. Слышишь, как кричат?

— Милый, — тихо и горячо проговорил седоусый. — Пойми, всё равно. Должен был Ты прийти. Бог... Чёрт... Человек... Всё равно. Но не поверим мы, что Ты не Бог. Не потому, что чудеса Твои видели. Потому, что безверие нам сейчас — смерть.

И он понял, что всё случилось так, как и должно было быть, как хотел он сам. Неведомая сила привела его сюда, чтоб настало это мгновение, и уже сам он ведёт или его ведёт многотысячное предначертание — всё равно. Он поднял руки.

— Люди, — тихо сказал он. — Деточки! Народ мой! Одна у нас дума, и нет больше сил моих терпеть, как нету и у вас. Теперь — до конца.

Молчание. Ибо Юрась поднял руки.

— Хлеб — в Гродно. Но я не хочу думать, что идём мы лишь за хлебом. Не хлеб они взяли в свой Вавилон, в кубло гадючье, а хлеб доброты вашей, милости, доверия. Не только тот кусок, что несёте в рот, но тот, что дали бы нищему, соседу, у которого вымерзла нива, брату из соседней деревни, брату, пришедшему из голодного края. Нет им за это прощения, где бы они ни укрылись — в доме совета, в казне, в монастыре, в церкви или костёле. За оскорблённую веру в доброту человеческую — нет прощения, вы ещё это поймёте. За то, что каждый день там распинают человека, прощения нет. Мог бы я вам сказать словами Писания, наподобие: «Очищают внешность чаши и блюда, а внутри полны они грабежей и неправды». Или: «Обходят они сушу и море, чтобы склонить хотя бы одну душу, хотя бы одного, и, когда это случается, делают его сыном ада, вдвое худшим, чем сами». Но зачем мне говорить вам это? Писаний на земле много. Правда человеческая — одна!

В этот миг, видимо, обрушились алтарь и арки притворов. Страшный порыв ветра рванулся в трубу звонницы, и от него на ней глухо, безладно, страшно, сами собою забухали, заревели колокола.

— Вот и набат, — сказал седоусый.

Это и вправду было похоже на нечеловеческий, могучий набат. Ревела, казалось, сама земля.

На этот раз они сидели в большом тронном зале. Возможно, чувствовали важность момента, возможно, думали, что больше им здесь сидеть не придётся. А скорее всего, хотели облечь каждый свой приказ в покровы торжественной державности, каждое слово произнести от пустого королевского трона белой кости с золотом, от имени этого знака, древнего, поганского ещё, шестиконечного креста, от имени Патрона с мечом и копьём, который распростёр над всем этим копыта своего коня.

И не думали они, что нет до них дела ни кресту, ни всаднику, ни трону. Те попросту глядели с высоты, как чего-то трепещутся под ними первые люди города. Первые в почёте — первые в пороке.

Несколько часов назад они узнали — в придачу к тому, что покушение не удалось и серый куда-то исчез, — ещё и то, что мужицкое войско во главе с лже-Христом выступило на Гродно и идти ему, самое большее, два дня. Они не ожидали, что самозванец может двигаться так быстро. А всё было очень просто, как объяснил очередной гонец.

Люди Христа по дороге покупали коней у местных жителей. Дёшево покупали, ибо каждый, предвидя зимнюю бескормицу, рад был продать лишнего коня, если его имел. Кроме того, люди спешили. Лихорадочно спешили. Надрывались, лишь бы только прийти скорей. Август перевалил на вторую половину. Жадно ждала земля. Изнемогала по тому часу, когда прикроет зерно пуховым, чёрным одеялом. Надо было скорее дать кое-кому по когтям, взять награбленное и торопиться.

При этом известии Босяцкий и Лотр, как наиболее дальновидные, переглянулись. Это их утешало. Одно только это и было утешительным. Город словно подменили. Никто не кланялся Лотру и его кавалькаде, все мрачно глядели вбок и вниз, какие-то люди шныряли окрест Мечной улицы. Шпионы и доносчики сбивались с ног и ничего не могли поделать. «В каждую годину жди удара в спину». Единое спасение заключалось в том, чтобы встретить врага подальше от стен и раздавить железом, но и на это теперь не было времени.

Целые дни на Росстани, на Старом и Рыбном рынках кипели страсти. Кричали, спорили, затевали какие-то диспуты. Школяры ругали монахов, монахи — школяров. Даже Бекеш с присными шлялись по городу с подозрительным видом: того и жди, что начнут обличать. Под вечер Лотр с Босяцким решили проехать городом и самим послушать, что и как. В глубине души они знали: если Гродно забурлит, его придётся покинуть. Они знали, даже не сговариваясь, кто должен в этом крайнем случае остаться в городе. Понятно, тот, кто всегда был в тени, чьё истинное лицо люди видели слишком поздно, когда уже оставалось лишь два выхода — плаха или каменный мешок.

И всё же в глубине души они не верили, что дело зайдёт так далеко. Войско Христово обрастало людьми, как лавина снегом, это так. Сейчас под его началом, по доносам, состояло что-то около тьмы людей. Но это же были мужики. Не обученные владению оружием, неловкие на своих крестьянских конях, косолапые зипунники, чёрная кость. Даже идя на разбой, они оказывались бессильны против конного человека в латах, если у того меч, а у оруженосца аркебуза или пулгак[129]. Разве не отбился однажды на охоте Мартел Хребтович от сорока этаких? Один, ибо оруженосца оглушили в драке.

Так что двух с половиной тысяч конных латников да двадцать канонов хватит выше головы, чтобы раздавить хамское войско. Славный Бертран пел правду: