Он глядел на семицветную далёкую звезду.

«Правильно, что я не убивал. Надо было подать первый пример этим людям, которые только начинают мучительный, страшный, светлый свой путь. Так что же, от этого падёт моё дело? И может, я умру, иначе почему так тяжко?».

Земля неодолимо звала его к себе. Глаза следили за звездой, а колени подгибались, и наконец он встал на них, склонился к земле.

«Ты прости, — мысленно попросил он. — Ты, небо. Я предал ради этого. Я — здешний. Я — белорус. Нет для меня дражайшей земли, и тут я умру».

Он припал щекою к траве.

«Что ж ты? Ну, ответь мне, земля моя, край мой. В чём я ошибся против тебя? Что сделал во вред, если не хотел? Что уничтожит моё дело? Подскажи!».

Пятна света лежали на траве. Пробились сквозь густую листву. Круглые пятна, похожие на серебряные монеты. Такие же монеты дрожали и звенели на воде.

«Я понял, — подумал он. — Спасибо. Серебро. Деньги. Они загадят и исказят самую светлую мысль. От них — подлая торговля. И неравенство. И зависть. И предательство. И гибель. И если я погибну, то это от них. Да ещё от любви к людям и к тебе, земля моя. Это они породили подлость власти. Они породили церкви. Сколько ещё пройдёт времени, пока не сплетутся любовно над стенами угнетения живые деревья жизни? Я не доживу».

Ночное небо сияло в бездонном Немане.

«Я не хочу гибнуть, — взмолился он. — Я хочу дожить. Возьми меня на небо, звезда. Возьми, как Илью. Чтоб тысячелетия проплыли на земле и дни — в жизни моей».

Шелестела листва. Мигала звезда.

«Нет. Не хочу. Не хочу, пока не сделал назначенного мне. Не хочу бежать от работы, от кровавого пота, от земной чаши моей. Гибнуть также не хочу. У меня есть друзья, и любовь, и народ мой, и сотни других народов, и Ты. Да минует меня чаша сия, но, впрочем, как хочешь. Ибо когда Ты определишь мне погибнуть, земля моя, я не буду нарекать».

А город спал. Только стража маячила на стенах да на колокольне болтали о том о сём Тихон Ус с дударем. Зенон и Вестун, проходя забралом под Лидскими воротами, каждый раз кричали негромко:

— Тумаш, спишь?

— Да нет, — сипло отвечал снизу Фома. — Пусть стража похрапит, я уж утречком.

— А молодой?

— Да рядом со мною. Свищет во все лопатки. Сон видит. Будто первую красавицу потоптал.

— Гы-ы.

И вновь шаги часовых. Вновь тишина.

А между тем в центре города, далеко от стен и от стражи, давно уже звучали другие шаги. Теневыми сторонами улиц скользили, прячась иногда в ниши и глухие углы, люди с белыми крестами на рукавах. Тянулись цепочками в переулки, занимали их, становились у меченых домов, кучковались в наиболее безопасных местах.

Из закоулков, из потайных ходов выныривали ещё и ещё люди, и мнилось, во тьме шуршит и расползается неисчислимое множество пауков-крестовиков.

Группа Пархвера, выбравшись из-под земли, пошла к лямусу, и там великан, весь налившись кровью, отвалил огромный камень, открыв другое жерло, из которого сразу же полез человеческий муравейник. Воронёные латы мрачно блестели во мраке.

И когда рассыпались «белые кресты» по улицам, было их много, как муравьев.

Загорелось синим светом окно на одном из гульбищ, ведущих от колокольни доминиканцев. Тысячи глаз глядели на одинокий огонь.

— Начали.

Огонь мигал. И, подчиняясь ему, тени двинулись улицами, начали заходить в меченые дома. Кто их метил и за что — никого не касалось. Может, тут вправду жили «виновные», а может, кто-то просто сводил счёты с соседом — никто не думал об этом. Хорошо было то, что двери помечены крестом Избавителя, а не поганским, шестиконечным. Хорошо было мстить и убивать. Хорошо было, что восстанавливается настоящий порядок.

Заходили, тянули с кроватей или кончали просто так. Иногда долетал из покоев исполненный муки крик, но чаще ответом на удар было молчание: работали чисто.

Лотр стоял в саду над молодой парой, спящей под вишней. Ноги молодых легко переплелись, на устах были улыбки. Далеко отброшенный, лежал корд мужчины, а рука его покоилась на женском плаще.

Кардинал перекрестился и два раза опустил меч.

Хлебник, проходя через водомёт, споткнулся о спящего. Тот вскрикнул, но торговец успел воткнуть меч ему в горло и сразу присесть за ограду бассейна. Неподалёку сонный голос спросил:

— Чего это он?

— Приснилось что-то, — ответил другой. — Спи.

Хлебник чуть выждал и на цыпочках пошёл на голоса.

...Повсюду, пока ещё беззвучно, творилось убийство.

Страшная, нечеловеческая, кралась над городом ночь. Одинаковые трагедии происходили на Кузнечной, Стремянной, Мечной, на всех улицах, во всех тупиках. Сотни людей были зверски убиты во сне именем Спасителя.

В одном из домов не спала старуха. Когда люди в латах ворвались в дом, она поняла всё и протянула к ним руки:

— Не убивайте нас. У нас нет оружия.

Сын её, молодой хлопец, бросился защищать мать и, мёртвый, упал на её труп.

По всему городу хладнокровно лишали жизни людей, а между тем каждый из них хотел жить.

Чьим именем? Божьим. Какого Бога? Своего. Самого главного и великого.

Так рассуждали все. Мусульмане вырезали христиан Александрии, христиане вырезали иудеев Гранады, иудеи во время последнего восстания сдирали шкуру с язычников Кипра. И все были правы, и каждый держал монополию на Бога, и лучших не было среди них.

В эту ночь Гродно пополнил позорный список всех этих сицилийских вечерь, тирольских заутреней и варфоломеевских ночей. Пополнил, но не закрыл. С честью вписал в свои анналы Ночь Белых Крестов. Что же это за история, если в ней нет подобных казусов, попыток «самоочищения народа», примеров «избавления от нежеланных»?

...Наконец, опьяневшие от крови, они, утратив осторожность, вылезли на свет. И тут заревела дуда на звоннице доминиканцев.

Достаточно было таиться. Яростный, шальной крик полетел над городом. Стража, не ожидавшая нападения со спины, встрепенулась, но на неё уже обрушился дождь стрел. Отряд внутреннего порядка, спавший в зале совета, проснулся, но «белые кресты» были уже во всех дверях. И бросились на безоружных, ибо оружие их стояло у стен.

Раввуни вскочил одним из первых, протянул руку к тому месту, где лежала рукопись, и... всё понял. На столе лежал один, случайно забытый Матфеем листок, на нём были слова: «Ибо малые отвечают за великих, мыши — за коршунов...». Иосия думал недолго. Нестерпимая тревога за Анею сжала его сердце. И он, несмотря на то что вовсе не умел драться, бросился на улицу, в самое пекло.

А над городом уже заговорил набат. Металлически, дико, страшно кричали колокола. Оборона людей, которых застали врасплох, с самого начала рассыпалась на сотни отдельных очагов. И всё же человеческие пылинки собирались вместе, составляли ватаги, отряды, небольшие стайки. Им было за что драться. Они знали своё место и, когда им удавалось туда попасть, сражались отчаянно. По всему городу зарождался и рос, хоть и шаткий, отпор.

Катилась по улицам лава «крестов». Пылали факелы. Кое-где взметывалось пламя над крышами подожжённых домов и освещало места стычек, где люди сражались и гибли, поодиночке или в гурьбе. Рубились повсюду: на площадях и в тупиках, на башнях и на галереях лямусов. Дрались, летели вниз, на копья; свалившись на землю, кусали врагов за ноги. Ревели колокола. И повсюду шла работа мечей. Истошный, немой крик летел по улицам.