...И вновь дорога. Полные сумы за спиной. В ларце у Иуды звякают деньги, и, значит, можно идти далеко-далеко. А перед Ильяшом бежит свинья. Одна из двухсот Лазаревых. Потому что Лазарь — сальник[108]. Свинья хорошая, пёстрая.

Радостно глядеть на Божий свет. Но не всем.

У Петра болела голова. Шёл и скулил:

— В благодарность за воскрешение поднесли они нам болезни.

— А младшая была ничего, — сказал Андрей.

— Не с твоим... эва... лицом... — оборвал его Филипп. — Она... эва... от Братчика не отходила. Даже старшая... заревновала. И чего смотрел человек?

Магдалина усмехнулась слегка брезгливо. В ближайшем местечке надо выпустить голубя и написать, что Юрась, даже если и не ищет схваченную, никого не хочет, и, значит, это слишком серьёзно. Значит, когда он узнает правду, гневу его не будет границ.

И всё же он был не таким, как все, с кем до сих пор сводила её судьба. Она чувствовала даже невольный интерес к нему. Тень уважения, если вообще способна была уважать.

После этого пошёл Христос со своими апостолами в сторону Любчи. Ноги их запорошило пылью многих дорог, и не могли они уже идти дальше, и решили остановиться на ночь здесь.

Повсюду вопрошал он о женщине, которую искал, и нигде ни слова не услышал про неё, и в отчаянии всё больше озлоблялся на подлость рода людского. Но злость — плохой советчик. Временами она может толкнуть благородного в болото, в котором сидит его подлый враг.

Он шёл, опустив глаза, ибо не хотел видеть лиц людских. На всех лицах, казалось ему, лежал отсвет близкого ада. Рыла, пики, грязные хари, а не лица. И всё время хотелось ему учинить над кем-нибудь какое-то злостное своеволие.

И, приблизившись к Любчанскому замку, возвёл он глаза, и увидел огромную толпу народа, и понял, зачем она здесь, и понял, что здесь он наконец сумеет на чём-нибудь отвести душу.

Среди толпы стояла большая ятка[109], крытая белым шёлком. За ней в нише стены виднелись два ларца, полные серебра, и столик с большой стопкой пергамента. Пергаменты с печатями висели и на ятке. А под навесом переминался на коротких толстых ножках непомерный в заду и пузе доминиканец, напоминавший по этой причине лютню или мандолину. С ним были два служки.

Даже по одному похабному поведению этого человека, по развязным словам его Юрась догадался, кто перед ним. Но для верности всё же переспросил какого-то мещанина:

— Брат Алесь Гимениус?

— Он, — с молитвенным благоговением ответил тот. — Преподобный брат Алесь Гимениус, великий Очиститель.

И тогда они стали слушать Очистителя. К счастью, они не слишком опоздали. Тот не успел ещё даже покраснеть.

— Вот что здесь написано, — тыкал он толстым пальцем в пергаментный свиток, под которым, как кровавый плевок, висела и качалась печать мудрого и великого Отца. — Написано самим великим львом нашей мысли. «Пусть простит вам принявший смерть на кресте за грехи ваши». Я! — И тут он широко распахнул грязную толстощёкую пасть. — Я, сам Валентий Гимениус, властью Христа, блаженных святых апостолов Петра и Павла освобождаю вас от всех провинностей, грехов, проступков, чрезмерностей, как прошлых, так и будущих, какими бы они ни были великими... Купите индульгенцию, и поступите вы в шеренги воинствующей Церкви, которая все будущие грехи ваши отпустит. И причастны вы будете к святым подвигам воинствующей Церкви нашей, хоть бы и ни хрена не делали! Будете прославлены ею и вместе с ней будете когда-нибудь, похоронив врагов её, господствовать над землёй.

Люди молчали. Кто-то, видимо, верил, кто-то боялся сказать слово против. Но один человек неподалёку от Христа негромко произнес:

— Хорошее будет господство. Господство сов. Над падалью и руинами.

И тогда Братчик понял, что, вполне возможно, люд не примет ничьей стороны. Злость всё ещё кипела в нём. И на это быдло, и на этого мазурика, не платившего, как они, Христос с апостолами, страхом за каждый обман. И он понял, что задохнётся от этой злости, если не высмеет стадо или не разложит монаха и не всыплет ему по толстой заднице.

— Купите индульгенцию, носите её всегда в калите с собой и всегда будете правы перед еретиками и разным хамлом, не купившим её. Ибо здесь написано: «Я причащаю вас к святым тайнам, к чистоте невинности, равной чистоте крещёного новорожденного; и пусть будет ад закрыт для вас, и будете иметь рай на земле, а врата будущей роскоши также откроются для вас после смерти. Аминь!».

Он крякнул и сменил тон, перешёл, так сказать, к «откровенному» разговору:

— А вы, идиоты, думаете, что нужно быть светлым и всегда безукоризненным, чтобы проповедовать святую идею? Глупости. Мы — люди, и Царство Божие также делается руками людей. Наш великий Отец понял это. Пользуйтесь!

Некоторые зазвенели деньгами. Но ещё прежде них к монаху подошёл человек в чёрном с золотом плаще (золотые ножны приподнимали край плаща), в богатой одежде и сапогах чёрного с золотом сафьяна. Широкое грубое лицо с недобрыми глазами было насторожённым, словно он всегда ожидал удара изза угла.

— Воевода новогрудский, — сказал кто-то. — Мартел Хребтович.

За воеводой шёл юноша, почти ребёнок, очень похожий на него, но с чистым и наивным ещё лицом и прозрачными от интереса к миру глазами.

— Сын, — пояснил тот же самый голос. — Ратма по имени. Или Радша. Ратмир.

— Молоденький ещё, — заметил кто-то.

— Чего? За девками волочиться начал. Да недолго ему волочиться. Мартел, даром что сам богатый, как сатана, просватал его за Ганорию из Валевичей.

— Чего-о? Да это же чёрт знает что! Общая... — И человек отпустил непечатное слово. — Она же его, если не убьёт, за одну ночь такому научит, что... Боже мой, мальчика как жалко! Или надорвётся с такою, или...

— Или, скорее, будет похож на сто оленей. Да Мартелу что? Счёл возможным продать сына. У него, брат, весьма поверхностное представление о чести. А у той — богатейшие земли в приданое. И вот... жених богатой самодайки... Золота, видите ли, мало.

Магдалина прислушивалась к разговору чутко, как коза в ночном лесу. Мальчик стоял возле отца и доброжелательно глядел на него, на индульгенции, на монаха и толпу. Встретился с Магдалиной глазами, и вдруг губы дрогнули, рот приоткрылся. Та смиренно опустила ресницы.

— Дай мне вот что, — мрачно говорил воевода. — Вон тот отпуск на невинность и чистоту до конца моей... ну, на сто лет... На жену, святую дурёху, ничего не давай — ну, может, мелочь. Молока там в пост выпила по слабости...

— Будет сделано, — суетился Алесь. — Чего ещё?

— Полный отпуск на этого. Ему-то столько, ангелочку, не прожить... бабы заездят... Но давай и ему на сто лет... Это надёжно?

— Как удар ножом в спину.

— Ну... на всякий случай давай нам ещё вечное освобождение от чистилища, а жене на сорок восемь тысяч лет. Ей всё равно гореть больше года, а это ей даже полезно за то, что иногда со мной пререкалась. Накажу немного, поднесу ей последний свой приказ.