Синклит думал.

— «Просящему у тебя дай», — наконец тихо обронил Лотр.

— По весу дай, — возвысил голос крымчак. — Верный вес дай.

Жаба тихо забубнил:

— Неверный вес, сказал Соломон, мерзость перед Паном Богом, но правильный вес желанен Ему.

— И женщин дайте нам. Ибо нам нужны женщины. Рожать сильных воинов... для нашей веры.

Кардинал и монах переглянулись. Понял их также епископ.

— Разве что... несколько монастырей, — поднял он грозные брови. — Всё равно с монашек толку — как с кошки шерсти.

Монах тихо присовокупил:

— Машковский... Игуменье сказать, чтоб уж кого-кого, а ту выдала басурманам, — и усмехнулся. — Ничего, они там с их опытом не одну, а три орды сразу изнутри разложат.

Татарин глядел на шептавшихся, ждал.

— Дадим, — изрек Лотр. — Только чтобы сохранить мир.

— Будет мир, — льстиво улыбнулся крымчак.

Корнила зашептал Лотру на ухо:

— А как обманут? Денежки ж на починку стены у Лидских ворот вечно кто-то в карман?..

— Ну-ну.

— А стена там такая, что я каждый раз со страхом смотрю, когда к ней собаки подходят да подмывают. Денег не даёте.

— Совет пусть платит, — поморщился кардинал.

— Вы однажды уже магистратские деньги тютю, — вмешался, расслышав, Устин. — А городской совет всегда был бедным как церковная... простите, как магистратская крыса.

— Тем более откупиться надо, — беззвучно сказал Лотр и вслух добавил: — Мы покажем тебе, где вы можете брать женщин, мурза. Первым — Машковский монастырь...

В это мгновение сильно отозвался под готическими сводами звук смачного плевка.

Плюнул молодой человек лет двадцати пяти, стоявший среди стражи. Худой, но голенастый и крепкий, в тяжёлых латах с шеи до ног (шлем он почтительно держал в руке, и длинные пепельные волосы его лежали на стальных наплечниках), он теперь вытирал тыльной стороной узкой и сильной руки большой и твёрдый рот, рот одержимого.

Серые, красивой формы глаза излучали презрение, саркастическую насмешку и почти фанатичный гнев. Прямой нос словно окостенел.

— Тьфу!

— Эй, ты что это, в храме?.. — спросил Корнила.

— Кор-чма это, а не храм, — бросил человек. — Торги! Кто со мной? Мы им...

Несколько человек тронулось за ним.

— Будут воевать? — чуть обеспокоенно спросил мурза.

— Отступники, — успокоил Лотр. — Сказано: «Не убий». Тысячник, прикажи, когда закончим, запереть ворота и не выпускать из города мещан.

Так завершился самый позорный торг с басурманами, какой когда-либо знала Белая Русь. С плюнувшим, предводителем осуждённого заслона, успело выйти, для спасения совести и чести, не более трёхсот-четырёхсот человек, преимущественно без коней. Вышли на верную смерть.

К чести гродненцев следует сказать еще, что, после того как тысячник запер ворота, человек около пятидесяти умудрились спуститься со стен и всё же уйти за ратью.

Глава 30

САРАНЧА

...Но в людях рыцарских, которых там множество погибло, великую утрату корона подняла.
Хроника Белой Руси.
СЛОВО ОТ ЛЕТОПИСЦА

И вторглись, и ворвались татарове крымские в наши края, и случилось так, что не было им, попущением Божьим, заслона, и рассыпались они там и там. О войско великое, много тысяч ездных! О горе великое! Не надеялись на то, всегда с покорством Бога великого о мире и покое прося, при мире живучи.

И земля горела, и хаты, и людей в полон вели, и клейма на лоб ставили, как быдлу.

И рассыпались татарове по земле нашей, как саранча, о которой в Откровении святого Иоанна Богослова, Апокалипсисе тож, пророчено. Всё, как у него, оправдалось. По обличью даже: «По виду своему саранча была подобна коням, подготовленным к войне; и на головах её как бы венцы, похожие на золотые, лица ж её — как лица человеческие. На ней были брони, как бы брони железные, а шум от крыльев её — как грохот от колесниц, когда множество людей бежит на войну». И подтвердилось то, что: «В те дни люди будут искать смерти, но не найдут её; пожелают умереть, но смерть убежит от них».

Но ещё страшнее было, нежели Апокалипсис. Ибо шли они, летели они, а вместе с ними летел зверь из бездны, называемый слонь. Латинцы говорят: лефант, а наши — слонь. Та слонь толстомясая, поперёк себя толстейшая, в вышину себя длиннейшая, ноги как деревья и толстые, как кадушки, бесшерстная, страховидная, великоголовая, горбоспинная, с задом вислым, как у медведя (без шерсти только), и ходом, как медведь, и вместо носа как будто хвост и два зуба, как у вепря, этак и сяк и вверх, и уши, словно колдры[119], а в носу — хвосте — цепь побивающая.

Очень звероподобная и страху подобная слонь!

Сметали они со слонью людей, и летели, и жгли. И убегали от них бедные и богатые, и церковные люди бросали всё и убегали.

Изо всех русофобных — удивление! — один дьякон Несвижской деревянной Софии, что закрывает пятидневный Несвижский славный базар, церкви деревянной, не по бедности, а по смирению своему, оказался человеком. Пытали. Пачкали мёдом и сажали на солнце, где мухи и осы. Душили меж досками. Жгли. Щепки забивали под ногти. Но он, муку смертную принявши от поганых, ни тайника с сокровищами, ни входа в лазы подземные и печеры, где прятались люди, не показал. И тогда привязали его к диким коням и пустили в поле.

А людей в печерах сидела, может, тысяча. А имя дьякона было Автроп.

Пылали сёла, пылали города. Трещали в огне деревянные башни крепостей. С гиканьем, под гул бубнов мчали конники. Реяли бунчуки. Жутким, страшенным облаком стояла пыль. Рыдали верблюды и ослы.

Шали на арканах полуголых людей, женщин с синяками на грудях. Запрещали снимать с пленных только кресты. Потому что один, когда содрали с него, стащил крымчака с седла и ударил кандалами по голове, и тогда Марлора-хан вспомнил завет и запретил. А тому, кто ударил, вогнали в живот стрелу и бросили.

И всех метили. Подносили клеймо ко лбу, ударяли по нему, и оставался на лбу кровавый татарский знак.

Лупили, луп тянули. С криком и визгом мчались орды. А впереди них, мотая цепью, бежал боевой слон.

Пожары... Пожары... Пожары... Тянулись арбы и фуры с данью, тянулись рабы.

А в городе городов тянулись богослужения, тянулись молебны. В доминиканском костёле... В костёле францисканцев... В простой, белой изнутри, Каложе.

И одни у доминиканцев гнусавили:

— А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, творите добро ненавидящим вас и молитесь за тех, кто обижает вас и гонит вас.

А другие вторили в Каложе:

— Ибо Он приказывает Солнцу Своему восходить над злыми и добрыми... Недостойны деяниями своими подменяющие волю Его.

И летели в кровавом дыму конники из Апокалипсиса.

Только через несколько дней получили они первый и последний отпор. Выскочили из кустов на бескрайнюю известняковую пустошь, с редкими островками засохшей травы, подняли копытами тучу едкой белой пыли и остановили коней, поражённые.

Далеко-далеко, белые на белом, появились растянутые в редкую цепь точки.

...Небольшое войско стояло на дороге орды. Люди того, что тогда плюнул в храме. Их было очень мало, но каждый, в предчувствии конца, глядел сурово.

Все пешие, в латах, в кольчугах, с обычными и двуручными мечами в руках, с овальными щитами, в которые были вписаны шестиконечные кресты, в белых плащах, они стояли на белёсой известняковой земле под последним горячим солнцем. Белые на белом.

Весь окоём перед ними шевелился. И тогда кто-то запел древнюю «Богородицу». Страстным и грубым голосом:

Под Твою милость...
Под Твою милость припадаем. Богородица Дева,
Молений наших не отринь в скорбях,
А от бед избави нас,
Едино чистая и благословенная.
вернуться

119

Колдры — подушки. (Примеч. перев.).