Предлагал решить дело Божьим судом: один против двоих. Причём те будут драться за себя, а он берёт на себя защиту правды Братчика. Поклялся и заставил поклясться Ратму, что если погибнет, пастыри выйдут со двора целыми и свободно вернутся домой:

— Поскольку... это... только Ян Непомуцкий мог гулять с собственной головой под мышкой.

Пастыри бились не хуже добрых воинов. Почти час стоял в трапезной лязг мечей, звучали выкрики, слышалось хриплое дыхание, рвущееся из трех глоток, падала посуда, ломались лавы и столы.

...А ещё через час Ратма со своими людьми тронулся из Гродно в Новогрудок. На носилках несли израненного Корнилу, перешедшего на службу к новому, могучему властелину вместе с наиболее преданными из своих людей, а один из воинов вёз в туго завязанной кожаной торбе две отрубленных головы. Головы не были запачканы в крови, ибо их отсекли уже у мёртвых.

Воевода торопился. Он надеялся ещё в дороге догнать некую персону и вручить ей доказательство того, что клятва выполнена, что персона та может спать спокойно.

Христос, услышав о неожиданном защитнике его правды и исполнителе Божьего суда, безмерно удивился, но и задумался. Он, поначалу такой беспомощный и слабый, остался жив, а из тех, могущественных, что навязали когда-то ему страшную игру, не осталось ни единого.

Нужно было, однако, бросать хутор и подаваться дальше. Хребтовичу никто ничего не сумеет сделать. Он человек могущественный и, памятуя о его доброте, не только войско, но и простые люди не бросят магната. А мощь короля сильно подрублена.

Но сюда, на эту землю, могут нагнать после всех событий войска, усилить пристальный надзор за всем. Надо было уходить.

...Возможно, когда-нибудь я поведаю вам, что было написано двумя свидетелями, Фомой и Иудой, в их Евангелии, когда достигли они склона дней своих. Расскажу, как жил мужицкий Христос дальше, какие творил дела, как нашёл с Анеей свой путь и свою звезду, как приобрёл себе и друзьям понимание, вечную славу и вечную молодость, но теперь достаточно об этом. Я кончаю писать, и рука утомилась держать перо.

Скажу только, что Фаустина с Клеоником, понятно, остались на хуторе, и с ними остался Марко Турай, а остальные, во главе с Христом, решили идти на юг, в нетронутые пущи на границе Полесья и Беловежья, в место, известное Христу. Идти, корчевать и жечь там пни, строиться, жить вольной жизнью и ждать, ждать света.

Решили перед уходом задержаться ещё на несколько дней, чтобы помочь молодым и их другу привести в порядок землю. Уже и так сделали немало: дом перестроили и заново покрыли, пристроили к нему два отдельных трёхстенка, для Марка (ведь женится же когда-то), поставили новый сарай, расчистили сад.

Нужно было теперь пособить им вспахать, засеять их нивы рожью и озимой пшеницей. Пусть молодые хоть первые месяцы своей жизни побольше будут друг с другом, не отдают всей силы земле. Сильнее будут любить.

Фома подстрелил для них двух вепрей, а Ус солил мясо и коптил окорока своими золотыми руками. Христос с кузнецом свалили десятка два отборных лип, привезли их на хутор и свободным костром, чтобы солнце не доставало, сложили под навесом. Года через два будет у резчика запас сухого, непотрескавшегося дерева на всю жизнь. А Иуда пошёл куда-то, поговорил с кем-то и привёз два воза уже готового, дозревшего дерева, той же липы и груши. Работай зимой, сколько руки выдержат.

Начинало осенеть. Молодые и Марко умоляли либо оставаться до весны, либо идти сейчас же, ведь не в берлоге же с медведями жить, надо же иметь крышу над головой, запас мяса и всё такое.

Христос, однако, только отмахивался. Во-первых, есть тройная доля денег, закопанная ими отдельно от остальных (вот бы знали). Тех денег, что добыли, обобрав сокровищницы в Новогрудке (не отдавать же рясникам?). Во-вторых, он обещает всем хату. Большую просторную хату в пуще, где они будут жить и ждать. Обещает хату и всё необходимое для жизни, пока не взойдёт первое жниво на новых полях. Все знали: он не лжёт.

...В тот день, подготовив всё для посева, сидели они все вместе у могилок. Крыша часовни чуть просела, склонившийся деревянный куполок словно кланялся речушке под горой, спокойным безымянным могилам, прозрачному осеннему воздуху и далёким деревьям, пылавшим на взгорках.

Это была хорошая, настоящая жизнь! И потому, что вскоре они должны были оставить здесь троих людей и, возможно, никогда больше не увидеть их, в сердцах горела грустная любовь к ним, ко всем друзьям, сидящим здесь, ко всем на свете добрым людям.

Христос тискал в ладони комок земли:

— Они правильно сделали, что ушли. Сеять действительно давно пора.

Кудрявился вокруг часовни солнечный шиповник, расшитый лакированными оранжевыми и красными ягодами. Солнце прошло зенит и начинало клониться к закату.

— Эх, — вздохнул Фома. — Вот поработаем славно, сядем ночью вечерять. Под яблонькой, под звёздами... Тут бы самый смак выпить... И корчма недалеко... Выпить да яблочком, прямо с ветки, закусить.

— Ишь, ласунчик, — сказал Христос. — Ишь, малимончик. Сахар губа чует. А вот я вас спрошу, пока деньги не выкопаем, на какие доходы вы, благородный рыцарь, выпивать будете? Как один друг говорил: «В водке лик свой искупав, Фома-шляхтич задремал».

— Сам знаю, — грустно отозвался Фома. — А хорошо было бы — задремать не задремать, а хоть бы лицом ткнуться.

— Ну, — встрял Иуда. — Так в чём, я спрашиваю, закавыка?

— Деньги, — ответил Христос. — Не понимаешь?

— Вуй, дурные головы, — воскликнул Иуда. — И не знают ничего! А тридцать сребреников, что я у Матфея отобрал?

— Неужто отобрал? — ахнул Вестун.

— А то, — приосанился Иуда. — Тогда, когда вы меня из лодки вынимали. Помните, отстал я?

Ус и Клеоник с Марком весело расхохотались. В стороне, обнявшись, смеялись Фаустина с Анеей.

— И по-моему, нечего нам думать. И по-моему, Христос, нам с тобою сейчас самое дело их разом пропить.

— А я? — спросил Фома.

— Ну и тебе немного дадим, — посулил Иуда. — Всем немного дадим. Разве я сказал, что мы не дадим?

Христос, смеясь, взял две почти полуведёрные баклаги и оплетённую лозой сулею. Подал их Иуде.

— Тогда лупи. — Он взглянул на солнце. — Ещё успеешь. Это и вправду самый неожиданный конец истории: пропить разом тридцать сребреников.

Подхватив баклаги и бутыль, долговязый Иуда, как журавль, лупанул по пашне....Ус надел на шею Юрасю сеялку.

— Иди первым, — предложил он.

Христос, смеясь, проводил Иуду глазами. Потом перешагнул через поваленное трухлявое распятие и встал на меже пашни.

Приладился, пошёл, работая одной рукой. Равномерно, со свистом, в такт шагам правой ноги, разлеталось зерно. И Ус подумал, что на том месте, где так работают, обязательно взойдут ранние, сине-зелёные, а с самого начала красноватые всходы.

Христос оглянулся. За ним шли, половиной журавлиного клина, остальные. Фома сеял двумя руками и показал Христу язык: «Знай шляхту!».

И тогда Христос примерился и тоже начал работать двумя. Широко, ровно ложилось в борозду зерно.

Иуда уже скрылся. Неопалимые купины деревьев стояли на взгорках. Тосковал вокруг часовни шиповник. А сеятели поднимались на вершину круглого пригорка, как на вершину земного шара. И первым шёл навстречу низкому солнцу Христос, мерно размахивая руками. И, готовое к новой жизни, падало зерно в тёплую, мягкую землю.

Вышел Сеятель сеять на нивы Своя.

7 апреля 1965 г. — 29 апреля 1966 г.

Челябинск (Шагол) — Рогачёв.