— Правь тут.

— Порядок наводи.

— По-Божески.

Очень некрасивая женщина подошла к нему:

— Я всё сделала ради Тебя, Пане Боже. Теперь отпусти.

— На что надеешься? — грустно улыбнулся он. — Деревня же сожжена.

— Несчастье помогло. У нас почти всех баб татары сожгли. Молюсь и плачу за них. Не хотела бы себе счастья такой ценой. Но что поделаешь, надо жить. Я найду теперь мужа. Дети у меня будут.

И тут она заплакала. От горя за других и счастья за себя.

— Иди, — напутствовал он. — Будь счастлива.

И ещё один молодой хлопец подошёл:

— Меня боязливым считали. Бык меня гонял. А теперь я доказал. Видишь, трёх пальцев нет. Шрам через лицо. Счастье Ты дал мне. Пусть теперь какая-нибудь девка меня трусом назовёт.

— Иди.

Калека на деревяшках подошёл:

— И я счастлив. Сквозь слёзы, а счастлив. Отпусти. Мне от Тебя ничего больше не надо. У нас теперь все, кто не убит, калеки. Я не хуже других. Будет дом, жена, дети. Есть зерно и хлеб.

И другие звучали голоса:

— Конь у меня. Татарский. Первый. Руки к сохе тянутся.

— А если не отпущу?

— Останусь. Слово даю.

— Иди, — мрачно, но твёрдо проговорил Юрась.

Расплывалась толпа.

— У меня пана убили. Теперь только и жить.

— Хлеб.

— Счастье, счастье Ты дал нам.

Наконец люди с возами и косами разошлись. Христос стоял у ворот один, и только вдали за его спиной маячила толпа мещан. Молча. Христос же стоял и смотрел, как люди точками исчезали в полях.

Он любил их. Он не имел права задерживать дело жизни.

...Именно потому на стены всё время тащили камни, дрова и смолу.

В тот вечер он шёл по улицам с Анеей, Раввуни и Тумашом. С ним также шагали седоусый, молодой, дударь, Ус, Зенон и Вестун. На ходу он отдавал последние в этот день распоряжения. Было ещё довольно рано, даже первая звёздочка пока не засветилась в высоте.

— Ты, Кирик, и ты, Зенон, идите сейчас на стены. Проверьте ещё раз всех.

Кузнец глянул ястребиными глазами.

— Ладно, — сказал, отставая.

— А ты. Ус, эту ночь не поспи. Очередь твоя. Днём отоспишься. Бери дударя, Братишку, да лезь на звонницу доминиканцев. Следите, хлопцы, трубите, хлопцы, ревите, хлопцы.

Здоровила братишка закинул дуду на плечо.

— Так, братишка, что ж. Ночь, она, между прочим, лунная будет.

Золоторукий и дударь свернули.

— Турай где? — спросил Христос.

— Старый на Мечной. Работает. А молодой с Клеоником к девкам, наверное, на посиделки пошли. Клеоника Фаустина ждёт, Марка...

— Ладно, — засмеялся Христос. — Ах, как ладно, чудесно как!

— Ничего чудесного, — вздохнул седоусый. — Разлайдачились. Покой. Словно и не волки вокруг. Ишь!

На площади перед мостом люди водили вокруг костра хоровод. Слышался смех.

Христос засмеялся:

— Мрачный ты человек. Ну что тебе в этом? Глянь: вон стража на стенах. Ворота охраняются — мышь не проскочит.

— А я тебе говорю: спят слишком спокойно. Ложа греют.

— Пусть спят всласть.

— А ты подумай, как наши попы из окружённого города сбежали?

Лицо Юрася вытянулось. Он никак не мог привыкнуть к подозрительности.

— Ч-чёрт! А может, они и не убегали? Нужно завтра потрясти и замок, и богатые дома.

— Надо, брат. Что и говорю.

Навстречу шёл дозор с факелом. Разминулись с ними у самого дома, отведённого Братчику, небольшой хатки на углу Росстани и Малой Скидельской.

— А мне почему-то страшно за тебя, — неожиданно сказала Анея.

— Замолчи, — буркнул Фома.

— Вечно этих бабских глупостей... — загорячился Иуда. — Вот дом. И холодно. Иди ты туда. И у нас таки дела. И он придёт.

— Идите, хлопцы. Я вас догоню.

Они остались вдвоём. Как раз в этот миг замигала над городом первая звёздочка. То белая, то синяя, то радужная.

— Никуда от тебя не хочу, — молвил он. — И в рай не хочу. Лишь бы тут. С тобой.

— И я...

— А я кто?

— Бывший плут. Лучший в мире плут. И пусть даже не можешь сказать им это. Всё равно.

— Поздно. Не поверят. Да и не всё ли равно?

— ...С Богом было бы хуже. Боже мой, эти две недели! Словно вся я — ты.

— И я. Раньше казалось: мне мало земли. Теперь я мир благословляю, что ничего у меня нет, кроме неё, кроме тебя.

Он весь приник, прижался к ней. И так они стояли, неуловимо покачиваясь, под этим небом, что всё сильней и сильней расцветало звёздами.

Враги между тем были не так далеко, как считали в вольном городе. К сожалению, присказка: «Я под тобой на три сажени вижу» оставалась всего лишь присказкой. Обладай Юрась способностью проницать взглядом пласт земли и каменную облицовку подземного хода, он бы узрел такое, от чего пришел бы в ужас.

Увидел бы он, что в том месте, где подземный ход образовывал небольшую пещеру и разветвлялся на несколько ходов — к замку, к ратуше, к деревянному, с галереями, лямусу на Рыбном рынке, — затаилась молчаливая толпа, по преимуществу в латах. Волковыская подмога.

Стояли тут Лотр, Болванович, грубый Комар, Жаба, Корнила с Пархвером. А за ними, в мрачном свете нескольких факелов, блестели медь шлемов и сталь мечей. Лотр отдавал последние приказания:

— Будете резать. Без крика. Разом.

— Ясно, — сказал Комар. — Игра наша не удалась. Так тут уж карты под стол да по зубам.

— И ты, Корнила, пойдёшь, схватишь его и приведёшь в оковах.

— Неладно, — мрачно забубнил Корнила. — Он же снял оковы с панов. Что-то не верится, что это злодеяние...

— Много ты понимаешь, — напустился на него Болванович. — Потому и страшен, что снял.

— Сроду такого не было, — задумчиво произнес Лотр. — Это что ж будет, если все так делать начнут?.. И потому пойдёшь. Клятву давал?

— Давал, — мрачно подтвердил Корнила. — А только неладно. То — Христос, то — сами же — самозванец.

Усмешка Лотра была страшненькой:

— А это всегда так. Сегодня — князь, завтра — грязь. Дотошных, кто помнит, перебьём.

— А память? — буркнул Корнила.

— Память, если над ней топор, это глупости, — подал голос Пархвер. — Пускай помнят. А детям другую память привьём: мошенник, злодей, дома жёг, воровал.

— А татары?

— Всё записано, как надо, — улыбнулся Лотр. — Ну и потом... суд. Потому и убивать нельзя. Раз судили, раз осудили — значит, виновен, значит, лже-Христос. Кому придёт в голову сомневаться через сто лет? А этих заставим поверить. Сколько у тебя людей?

— Семьсот с лишком. А только — непорядок. Сколько чудес сотворил. Знают, что Христос, а мы... А может и...

— Дурень. Чем более он Христос, тем более вреден. И потому убивать всех, призывающих имя Божие.

...Враги были не только под землёй. В тёмном переулке у Росстани Босяцкий, переодетый немецким гостем, говорил с хлебником и ещё несколькими торговцами:

— Сейчас пойдёшь к лямусу и ударом в плиту предупредишь, чтоб вылезали и расходились по местам. Факелы готовы?

— Готовы.

— Кресты на рукава нашили?

— Нашили. Иначе чёрт не разберёт, где свои, а где чужие. Сумятица же.

— Сигнал — огонь на переходе от Доминиканской звонницы. По сигналу идите, бейте во всех меченых домах. Где крест на воротах или на дверях.

— Шестиконечный?

— Стану я поганскую эмблему чертить. Наш. Четыре конца. И учтите: не выпускать живых.

Хлебник мрачно усмехнулся:

— Это мог бы и не уточнять, батька. Нам такой Христос на какого дьявола? Всё вымел. С восковым вон как спокойно было.