Они шли, чтобы есть. Большинство не знало, куда податься, и хлынуло на Гродненскую дорогу, ибо на неё вышел Христос с апостолами. Двигала ими не цель, а невозможность оставаться на месте.

А главное, всеми этими тысячами двигал голод или призрак близкого голода.

Ничто ещё не предрекало грядущих событий, когда они, оттопав в тот день около сорока (не меренных, понятно, ни ими, ни кем-либо ещё) вёрст, стали ночлегом у какой-то небольшой деревеньки. Уныние владело ими. Утром часть хотела идти на север, в балтийские города, часть — на юг, последние надеялись, что сбежало много народа, юг сильно обезлюдел и магнаты от безысходности будут дорожить рабочими руками. На Гродно почти никто идти не хотел. Знали, каково это — связываться с отцами Церкви и присными.

И возможно, ничего бы не было, если бы приказ об анафемствовании прибыл в деревенскую церковь днём позже и не случилось при том Ильюкова человека, который спешил в Вильно, не зная, что Христос вышел оттуда, что он уже здесь и, главное, не один.

Случайность, подготовленная голодом, нашествием, алчностью богатых и сильных, вдруг сделалась закономерностью и принесла через некоторое время свои страшные, кровавые и великие плоды.

В стане уже догорали костры (ночи после дождей сделались тёплыми, как в июле, а готовить в основном было нечего), когда в церкви, на отшибе от деревни, запылали окна, а через некоторое время послышалось пение.

Из любопытства люди пошли туда; услышав страшный, чревовещательный рык дьякона, знакомые слова о прокажении, удавлении и мгновенной смерти всяких там врагов человеческих, поняли, что идёт анафемствование, а затем разобрали, что анафему поют человеку, который побил татар (о его выбрыках в Новогрудке они, понятно же, не знали, а если бы и узнали, то не поверили бы), разогнал торговцев и вот только что дал им денег, человеку, который стоит среди них и даже с любопытством слушает страшные, глухие, закостеневшие слова проклятий.

Толпа застыла.

Они бы, понятно, были меньше поражены, если бы узнали, что анафему поют повсюду, куда дотянется лапа Святой Церкви и гродненских попов.

Но они в этот час не думали об том. Для них именно в этой вот деревянной церкви, что торчала перед глазами, воплотилось сейчас главное зло.

— Слышишь? — спросил волковыский мужик.

— Это они за Твоё добро, Христос, — сказал седоусый.

Толпа молчала, ещё не зная, что делать. Какой-то серый человек, весь гибкий, словно бескостный, услыхав имя, названное седоусым, протиснулся сквозь толпу и встал, глядя Юрасю в рот тёмными, словно у крота, глазами. Ждал.

— Плюнь, — посоветовал Раввуни. — Был злодеем — был как раз. Стал Христом — значит, анафема. Закон.

Серый, словно услышав подтверждение, начал незаметно подбираться к Юрасю сбоку, где теснее всего стояла толпа. Лицо его было словно слепым и не вызывало никаких подозрений. Длинные рукава скрывали руки.

Неизвестно, чем бы кончилось молчание, если бы серый вдруг не бросился вперёд. Это было сделано молниеносно, никто даже не успел понять, что происходит. На секунду он как бы прилип к Христу, в мгновение ока занес руку с чем-то блестящим, прижатым к запястью и предплечью, и сверху вниз нанёс скользящий, страшный, на волос от тела, мастерский удар.

Потом выдернул блестящее (слепое лицо его сияло неслыханной, фанатичной одержимостью) и прорыдал в самозабвенном восторге:

— Лотр! Церковь Святая! Прими врага!

Христос повернулся и, шатаясь, посмотрел на него. Всё это совершилось так скоро, что времени не хватило бы на два взмаха ресницами. Серый сноровисто перехватил нож (никто и не заметил как) и ударил снизу. Но на сей раз оплошал: Юрась заехал ему ногой по руке, выбил блестящее и ударом в лицо свалил на апостолов. Серого схватили.

— Волки Божьи! — с пеной на губах, в экстазе кричал серый. — Рвите! Терзайте!

— Лотр? — всё ещё шатаясь, переспросил Христос.

— Взгляните на лучшие мои времена! — распинался изувер. — На муку мою! Гляньте, вот рвут меня, но поражён сын Велиала!

Все смотрели на него и на землю. На ней ртутным, чуть искривлённым языком поблескивал страшный зарукавный клык — уменьшенная копия меча для боя в тесноте. Уменьшенная и, понятно, рассчитанная на удар одной рукой.

— Что ж ты не падаешь? — кричал схваченный. — Падай! Падай! Душа твоя уже в пути.

— Мастер, — даже с некоторым уважением признал Христос. — А падать мне зачем?

Только сейчас народ ахнул.

— Бессмертный? — Фанатик обвис.

— Не действует? — загудели голоса. — Понятно, не действует. Знал бы, на кого руку поднимать.

И снова молчание. И снова люди услышали, как дьякон на верхних нотах, почти срывая голос, возглашает: «Ан-на-фем-ма-а-а-ы».

— Хлопцы! — завопил вдруг молодой. — Да это что же?! Его гнать будут, проклинать, а мы молчим? Он заступается, а мы молчим? Да если они Бога клянут, если нож на Него заносят, что дома их, как не гнёзда дьявольские?!

— Раскидать! — подхватили голоса.

— По брёвнышку разнести!

— Гони их из крысиной норы!

Толпа хлынула к церкви.

Через некоторое время вся она, от подстенка до звонницы, ярко пылала: на стены вылили несколько ведёрных бутылей с маслом. Остальные глухо бухали в подклетье. Пламя, найдя тягу в колокольной трубе, начало лизать колокола. В трубе крутилось и ревело, как в пекле, и воздушный тромб, всё время усиливаясь, начинал раскачивать колокола. Иногда они глухо вздыхали.

Серый смотрел на огонь невидящими, словно слепыми глазами.

— А с этим что? — спросил молодой.

— Бросить! — кричали отовсюду.

— В огонь!

Десятки рук схватили его, понесли к пожарищу, подняли, начали раскачивать.

— Стой, — приказал Христос.

Странно, но его услышали сразу.

— А что, плохая из него будет поджарка, хлопцы? — усмехаясь, спросил он.

— Д-да, нельзя сказать, чтоб самый смак... — усы седоусого шевелились.

— Так пусть он ещё немного жира нагуляет, сопляк, — постановил Христос. — Будет знать, как со своими цацками в серьёзный разговор лезть.

Люди облегчённо рассмеялись.

— Пусть поплачется тем, кто его послал, дурак несчастный. Может, ему сиську дадут.

— Нету у них.

— А чёрт его знает. Там у них один Лотров причетник есть, римлянин, так, видит Бог, не разберёшь, кто у них там мужик, а кто баба.

— Убей, — хрипел брошенный. — Убей, сатана.

— Иди, — повелел Христос. — Иди, пока не передумал. Ишь, с ножиком ему обойтись, как в свайку сыграть. Это подумать только, руку на человека!

Брошенный лежал, как мешок с онучами. Все смотрели. Он поднялся и медленно, не своими ногами, пошёл прочь от огня, в темноту.

— Иосия, — позвал Христос. — А ну, пройдём.

Они спустились по склону до крайнего костра, над самым ручейком. Люди остались возле церкви смотреть на огонь.

— Нет, брат, на свете лучшего зрелища, чем пожар, — с уважением к ним произнес Христос. — Когда, понятно, горит не твоя хата. — Подумал и добавил: — Когда горит не человеческая хата.

И сел, снимая хитон.

— Погляди, что это у меня на спине.

Иуда ахнул. Хитон густо набряк кровью. Сорочка была хоть выжимай.

Обмывая тело, иудей ворчал:

— Одно я удивляюсь: как терпел? Другое я удивляюсь: как это всё так обошлось? Просто глубокий порез.

— Нельзя показывать крови, понимаешь. — Школяр заскрежетал зубами, когда сушёная трава-кровавка легла на рану. — А насчёт другого правильно удивляешься. Великий мастер наносил удар. Надвое располосовал бы, если б не повезло.

— Хорошее везение. Дали было по шее, да повезло, успел удрать. Крутнулся, и всего только выбили, что восемь зубов.

— Повезло. Заживёт как на собаке. Повезло, что клык взял. Смертоносная гадость, не спасёшься. Но искривленная. Что к руке, что к телу прилегает... Ох! Когда встретит помеху — соскользнёт, и всё. А я в платье там двадцать золотых тесно зашил. Ты, конавка, всегда денег не сбережёшь, раздашь, а вдруг стражу подкупить придётся или коней достать, когда смерть на плечах висеть будет? Вот так! А ещё говорят, что деньги от дьявола.