Бедные белки бросились врассыпную так, будто за ними погнались собаки. Новое повеление вконец разоряло их. Зимние запасы к весне истощились, а то немногое, что еще оставалось, уже было отдано Обезьянычу.

В это время из толпы животных раздался низкий голос косматого кабана-секача:

— А почему это нам нельзя подходить к Эслану и говорить с ним? — проревел он, — В старину, небось, как придет он в Нарнию, тут любой, кто хошь, говори с ним.

— Вранье, — сказал Глум, — А может, и не вранье, да время нынче не то. Эслан понял, так он мне сказал, что прежде был слишком с вами мягок. Понятно? И что больше не собирается потакать вам. Понятно? На сей раз он наведет тут порядок. Он вам покажет ручного льва!

Животные было заскулили, заплакали, но Глум рявкнул:

— Слушайте дальше! — И тут же наступила мертвая тишина, еще более страшная. — Слушайте и втемяшьте в свои головы. Тут некоторые из вас говорят, будто я — обезьяна. Нет и нет! Я — человек. А ежели и похож на обезьяну, то по старости — мне сотни и сотни лет. Да, я стар, но поэтому я и мудр. Да, я мудр, и потому Эслан говорит со мной с единственным. Он не желает обременять себя разговорами с толпой глупых животных. Он сказал мне, что вы должны делать все, что я вам скажу. И вот я вам говорю: шевелите-ка вы лапами вдвое резвее привычного, ибо он не потерпит разгильдяйства.

Наступившая тишина была бы совсем мертвой, когда бы не плач младенца-барсука, которого никак не могла утихомирить мать.

— И вот еще что, — Обезьяныч засунул очередной орех за щеку. — Кое-кто из лошадей говорит, мол, давайте поднатужимся, перетаскаем все бревна поскорее и будем свободны. Приказано выбросить такие мысли из головы. И не только лошадям приказано — всем. Всякий, способный работать, будет работать и дальше, всегда. Эслан договорился с владыкой Калормена, с тисроком, как его называют наши смуглолицые друзья-калорменцы. Все вы, лошади и быки, и ослы, все отправитесь в Калормен и будете трудиться, чтобы заработать себе на пропитание, — носить и возить грузы, как делают все нормальные лошади в других странах. А все землекопы — кроты, кролики и гномы будут работать в шахтах тисрока. А…

— Нет, нет, нет! — взвыли животные. — Этого не может быть. Эслан никогда не отдал бы нас в рабство калорменцам.

— Ничего подобного! Прекратите шум! — заорал Обезьяныч. — Кто говорит о рабстве? Вы не будете рабами. Вам будут платить… очень хорошо платить. То, что вы заработаете, пойдет в казну Эслана и будет потрачено на общее благо, — тут Глум глянул и даже будто подмигнул начальнику калорменцев. Тот поклонился, и потекла цветастая калорменская речь:

— О, мудрейший из мудрейших, о, глашатай Эслана, да будет тебе известно, что великий тисрок, да живет он вечно, держится одного с вашей светлостью мнения относительно сих наиразумнейших замыслов.

— Ну? Вы слышали? — осклабился Глум. — Все хорошо. И все для вашего же блага. С помощью капитала, который вы заработаете, мы превратим Нарнию в страну, где можно жить. Тогда здесь будут апельсины и бананы, будут дороги и большие города, школы и офисы, будут кнуты, намордники, седла, клетки, конуры, тюрьмы — все, что душе угодно!

— А к чему нам все это? — заворчал старый медведь. — Мы желаем быть свободными. И желаем услышать самого Эслана.

— Ну вот, я еще не кончил, а ты уже споришь, — обиделся Обезьяныч, — А я, между прочим, — человек, тогда как ты — всего лишь жирная, глупая старая медвежатина. Что ты знаешь о свободе? Ты думаешь, свобода — это значит делай, что хочешь? Ты не прав. Такая свобода — не истинная свобода. Истинная свобода — это необходимость делать то, что тебе скажут.

— Х-мм-ммм, — медведь почесал в затылке, явно озадаченный мудреной фразой.

— Простите, пожалуйста, — прозвучал тонкий голосок курчавого барашка, столь юного, что все удивились, как это он посмел заговорить.

— Ну, что тебе? — почесался Глум. — Давай быстрее.

— Простите, пожалуйста, — повторил барашек, — мне не понятно. Что общего у нас с калорменцами? Мы принадлежим Эслану. Они принадлежат Ташу. Это бог у них такой — Таш. Говорят, у него четыре руки и голова стервятника. И калорменцы убивают людей на его алтаре. Я не верю, что Таш на самом деле существует. Но даже если он существует, разве Эслан может водить дружбу с таким злодеем?

Толпа животных оживилась, горящие глаза вперились в Глума. Это был тот самый вопрос, который следовало задать.

Обезьяныч подпрыгнул и ощерился на барашка.

— Щенок! — процедил он сквозь зубы. — Глупый маленький бяшка! Иди-ка ты домой к мамочке сосать молочко. Что ты понимаешь в таких вещах? А вы все, слушайте! Таш — это другое имя Эслана. А верить в то, что правы только мы, а калорменцы не правы, — давно устаревшая глупость. Потому что всем теперь известно: пусть калорменцы говорят не так, как мы, а мы — совсем не так, как они, на деле все говорят об одном и том же. Таш и Эслан — два разных имени, и всем известно, кому они принадлежат. Вот почему между нами не должно быть распрей. Втемяшьте это в ваши глупые головы, вы, глупые животные. Таш — это Эслан. Эслан — это Таш.

У кого есть собака, знает, какой неизбывно печальной бывает иногда собачья морда. А теперь представьте себе лица говорящих животных — искренних, смиренных, сбитых с толку птиц, медведей, барсуков, кроликов, кротов и мышей — зрелище стократ печальнее. Хвосты опущены, усы обвисли. Глядя на них, сердце разрывается от жалости! И только один зверь не выказал огорчения.

Он сидел в первом ряду, большой рыжий кот, великолепный котяра в расцвете сил. Сидел прямо, обвив хвостом лапы, и в упор, ни разу не сморгнув, глядел на Глума и начальника калорменцев.

— Прошу прощения, — молвил кот очень вежливо, — но я хотел бы знать: ваш друг из Калормена думает так же?

— О, разумеется! — отвечал калорменец. — Сей просвещеннейший из обезьян… из людей… он прав. Эслан не меньше и не больше Таша.

— Но прежде всего, полагаю, Эслан не больше Таша? — подсказал кот.

— Конечно, не больше, — кивнул калорменец, глядя коту прямо в глаза.

— Ну как, ты доволен, Рыжий? — усмехнулся Обезьяныч.

— Вполне, — отвечал Рыжий холодно. — Весьма благодарен вам. Мне хотелось кое-что выяснить. И кажется, я кое-что понял.

До этого момента король с единорогом хранили молчание, ожидая, когда Обезьяныч даст им слово, поскольку полагали, что прерывать его бесполезно. Но теперь, поняв по несчастным лицам нарнианцев, что они вот-вот готовы поверить, будто Эслан и Таш — одно и то же, Тириан не выдержал.

— Обезьяныч! — вскричал он, — ты лжешь! Ты лжешь безобразно. Ты лжешь, как калорменец. Ты лжешь, как обезьяна.

Он сказал бы им все, он вопрошал бы у них, как может ужасный бог Таш, кормящийся кровью людей, как может он быть в то же самое время благим Львом, пролившим кровь свою во спасение Нарнии. Если бы ему дали сказать все это, власть Глума пала бы в тот же день: животные прозрели бы правду и низвергли бы Обезьяныча. Но Тириан не успел сказать больше ни слова — два калорменца со всей силы ударили его в лицо, а третий, стоявший позади, пнул ногой. Тириан рухнул наземь, а Обезьяныч в страхе и ярости завизжал:

— Уберите его! Уберите! Уберите! Чтоб мы его больше не слышали, а он — нас. Привяжите его к дереву, привяжите. Я… то есть Эслан… свершит свой суд позже.

Король был ошеломлен падением и едва понимал, что творится, а калорменцы тем временем, отведя подальше, развязали ему руки и тут же, прислонив спиной к ясеню, к древу зла, обмотали веревками всего, от лодыжек до плеч. Больше всего Тириану досаждала разбитая губа — нередко какой-нибудь пустяк мучает нас больше всего, — от тонкой струйки крови было щекотно, а он не_;мог утереть ее.

С того места, где его привязали, был виден хлев на вершине холма и восседающий перед ним Обезьяныч, и даже слышен обезьяний голос, отвечающий на вопросы животных, но слов разобрать было невозможно.