— Как это приятно, — щебетала Джил, — вот так вот идти, идти, идти. Ах, если бы все походы были такими! А то почему-то в Нарнии все время что-то не так.

Единорог же ей объяснил, что она ошибается, что это они, дети Адама и Евы, всегда являлись в Нарнию, когда стране грозила опасность, но это еще не значит, будто здесь всегда и все не в порядке. Между их появлениями в Нарнии протекали сотни и тысячи мирных лет, когда за одним счастливым царствованием следовало другое, так что имена всех королей, не говоря уж о нумерованных тезках, невозможно запомнить, да и в хрониках о них не записано ничего интересного. И он стал рассказывать о древних королевах и героях, о которых Джил и слыхом не слыхивала. О королеве Белолебеди, что жила задолго до Бледной Ведьмарки и Вековечной Зимы, а была та королева столь дивно прекрасна, что поглядится, бывало, в лесное озерцо, и лик ее, подобный ночной звезде, останется сиять в зеркале вод на целый год и единый день. О Лунном зайце, столь чутком, что, будучи на озере Чан у гремящего водопада, мог он слышать, о чем шепчутся в Кэйр-Паравеле. О короле Буревое, потомке в девятом колене Фрэнка Искреннего — первого нарнианского короля, — как отправился оный Буревой в Восточное море, одолел дракона Одиноких островов и навеки присоединил их к Нарнии. Единорог рассказывал о целых столетиях, на протяжении которых Нарния жила столь благополучно, что танцы, пиры и турниры — вот единственное, чем памятны эти годы, и с каждым днем, с каждой неделей жизнь становилась только лучше. Единорог говорил, а в голове Джил сменялись картины тех счастливых лет и тысячелетий, покуда ей не стало казаться, что смотрит она с высокого холма на богатую, прекрасную равнину с лесами, водами, полями, уходящими в голубую дымку дали. И она сказала:

— Вот покончим с Обезьянычем, и все станет хорошо, как всегда. И надеюсь, навсегда. Мир, откуда я родом, обязательно должен умереть. А этот мир, может быть, и нет. Вот было бы здорово, если б Нарния навсегда осталась такой, как о ней говорится в хрониках, правда, Брильянт?

— Нет, сестренка, — отвечал Брильянт, — всякий мир когда-нибудь кончается; всякий, кроме мира Эслана.

— Что ж, — вздохнула Джил, — пускай это случится через миллионы миллионов миллионов лет, не раньше… Эй! Почему стоим?

Король, Юстейс и гном — все смотрели в небо. Джил вздрогнула — ей вспомнился недавно пережитый ужас. Однако на сей раз ничего подобного не наблюдалось. Всего лишь маленькое темное пятнышко в синеве.

— Готов поклясться, — молвил единорог, — летит говорящая птица.

— И я так думаю, — согласился король. — Вот только — друг или соглядатай Глума?

— По мне, ваше величество, — сказал гном, — птаха смахивает на орла Прозорла.

— Спрячемся под деревьями! — предложил Юстейс.

— Нет, — отвечал Тириан, — лучше вовсе не шевелиться. Чуть двинемся — сразу заметит.

— Поздно! — воскликнул Брильянт. — Пошел кругами, значит, уже заметил. Еще круг, и сядет.

— Держи лук наготове, дева, — приказал Тириан, — но без команды не стреляй. То может быть друг.

Когда бы они знали, что их ждет, им было бы не до восхищения изяществом и легкостью, с какими огромная птица скользнула вниз и села на камень в нескольких шагах от Тириана, склонила голову, украшенную хохолком, и проклекотала:

— Привет мой королю.

— Привет мой Прозорлу, — отвечал Тириан. — Поскольку вы именуете меня королем, я полагаю, вы — не приверженец обезьяны и Лже-Эслана. Я рад вас видеть.

— Ваше величество, — молвил орел, — не радуйтесь нашей встрече, ибо я — вестник горя, горше которого не бывало.

Сердце Тириана замерло при этих словах, но сжав зубы, он сказал:

— Говорите.

— Двум несчастьям я был свидетель, — сказал Прозорл. — Я видел Кэйр-Паравел, заполненный мертвыми нарнианцами и живыми калорменцами; знамя тисрока, реящее над королевской башней, ваших подданных, спасающихся бегством из города в леса. Кэйр-Паравел был взят с моря. Калорменцы с двадцати больших кораблей высадились вчера темной ночью.

Все онемели.

— Второе же несчастье таково: в пяти лигах от Кэйр-Паравела пал кентавр Рунвит, пронзенный калорменской стрелой. Я был с ним в последние минуты его жизни, и он велел мне передать вашему величеству: «Следует помнить, что все миры конечны, а благородная смерть — вот сокровище, которое может обрести даже нищий».

— Так, — молвил король, после длительного молчания, — Нарнии больше нет.

Долго, долго они молчали, не в силах ни говорить, ни даже плакать. Но вот единорог топнул копытом оземь, тряхнул гривой и молвил:

— Государь, теперь нам не о чем спорить, нечего обсуждать. Ясно, что козни Глума простираются куда дальше, чем мы полагали. Он давно находился в тайных сношениях с тисроком, и как только нашел львиную шкуру, дал знать врагу, чтобы тот готовил флот для взятия Кэйр-Паравела и всей Нарнии. Нам семерым ничего другого не остается, как вернуться на Хлевхольм, открыть народу правду и принять то, что пошлет нам Эслан. И коль скоро свершится чудо, и мы одолеем три десятка калорменцев, тогда вновь повернем вспять и погибнем в битве с войском их владыки, которое скоро двинется сюда из Кэйр-Паравела.

Тириан кивнул. Потом обратился к детям и молвил:

— А вам, друзья, пора возвращаться домой, в тот мир, откуда пришли. Ибо вне всяких сомнений, вы сделали все, ради чего были посланы.

— Но… но мы ничего еще не сделали, — сказала Джил. Она дрожала, но не от страха, а оттого, что все получилось так плохо.

— Сделали, — отвечал король, — и немало! Кто, как не вы, освободили меня? Кто, как не ты, дева, бесшумно, как змея, вчера вечером провела нас через лес и не ты ли обнаружила Глупа? И не Юстейс ли сразил калорменца? Вы оба еще слишком молоды, чтобы разделить с нами нашу кровавую участь — ныне вечером или дня через три. Я прошу вас… нет, я приказываю — возвращайтесь! Ибо то будет мне позором — позволить столь юным воинам биться на моей стороне.

— Нет, нет и нет! — Джил побледнела, покраснела и вновь побледнела, — Хотите вы или нет, а мы останемся с вами, что бы ни случилось, правда, Юстейс?

— Угу, и вообще все эти разговоры лишены какого бы то ни было смысла, — сказал Юстейс, сунув руки в карманы (что при наличии кольчуги выглядело довольно странно). — Вся штука в том, что у нас нет выбора. Нет смысла толковать о возвращении, если неизвестно, как это сделать? Для этого нужна магия, которой мы не знаем.

То был разумный довод, но Джил возмутилась тем, как это было сказано: Юстейс всегда становился ужасно зануден в тех случаях, когда другие горячились.

Тириан понял, что вернуться домой пришельцы не могут (если только сам Эслан не перенесет их), и решил было ради безопасности отправить их за южные горы в Арченланд. Однако дороги туда гости не знали, и послать с ними было некого. А Поджин еще добавил: уж если калорменцы взяли Нарнию, стало быть, Арченланд, и думать тут нечего, падет через неделю-другую. Калормен всегда хотел завладеть северными землями. В конце концов Юстейс и Джил так насели на Тириана, что тому пришлось согласиться и взять их с собой — пусть попытают судьбу, или, как выразился король высоким слогом, «то, что пошлет им Эслан».

Поначалу король думал взобраться на Хлевхольм (от самого этого названия им становилось тошно), когда стемнеет. Однако гном возразил, что среди дня на холме, скорее всего, никого не будет, кроме разве сторожа-калорменца. Нарнианцы так напуганы тем, что Глум и Рыжий наплели им о новом яростном Эслане (или Ташлане), что никто не осмелится приблизиться к хлеву, покуда их не призовут на ужасное полночное предстояние. Калорменцы — люди не лесные, и Поджин предположил, что незаметно пробраться к вершине днем будет легче, чем ночью, когда Обезьяныч созывает животных, и все калорменцы тоже в сборе и начеку. А когда все соберутся, ишака можно будет до поры укрыть позади хлева, а потом — явиться. Это было неплохо придумано: внезапность могла потрясти нарнианцев.