Еще бы, звезда, «Монстр Металла», блин! А ведь он пока не начал играть и выступать был вообще простым стеснительным парнем. Это мне Илья и Димон рассказали. И я как дура, повелась на красоту эту, все надеялась, может быть, я действительно ему нужна? — говорила я, а в голосе звучали слезы.

— А что Маус? — спросил Иван.

— А Маус вообще не человек. Он как шторм, как лавина, стихия, короче говоря. Полтора года назад я впервые увидела его и влюбилась. Представляешь, в автобусе, увидела и все! В него просто нельзя было не влюбиться, как нельзя не любить море или солнце. Я знаю, с ним вообще ничего никогда не может быть, он летает выше всех. И я удивлена, что почему-то ему нравлюсь. Понимаешь, не Настя, а я. Но это все не то. Он ведь это явно не в серьез. У него наверняка десятки, таких как я! Я в тупике, Вань, в полнейшем, — рассказала я.

— Мне кажется, я понимаю, о чем ты говоришь, — сказал Иван, закуривая новую сигарету, — понимаю, почему у тебя с ними не клеится. Ты для них, как бы это помягче сказать, ты слишком простая, легкая добыча. Ну, знаешь, пришел, увидел, победил. Ты слишком легко… достаешься. Им. Так нельзя! У меня так с моей Качалкой.

— Перестань ее так называть! Все-таки ты с ней, она с тобой, вы — пара, она любит тебя, ты ее, — твердила я, не особо вникая в его слова.

— А ты, шторм — лавина, летаешь среди своих Дэнов и Маусов… — с какой-то злобой вдруг сказал Иван.

— Если ты продолжишь, я тебя ударю, — предупредила я, когда до меня, наконец, дошло, куда он клонит.

— Извини, просто я хочу, чтобы ты поняла…

— Нет, они и тут уединились, сладкая парочка! — вдруг услышали мы возле себя голос медички, идущей со стороны колледжа.

— До свидания, Татьяна Юрьевна! — почтенно сказал ей Иван,

и когда она прошла мимо, тихо, но жестко повторил: «Чтобы ты поняла».

Чтобы как-то отвлечься от мыслей о своем моральном падении и безответного чувства привязанности к неизвестно кому, я по примеру Насти начала рисовать.

Каждый день я приходила с учебы, включала какую-нибудь тяжелую и грустную музыку, надевала наушники и уходила в мир акварельных грез, основной темой которых были рыжеволосые красавицы и прекрасные широкоплечие принцы с серьгой в ухе.

Одна картинка получилась особенно удачной. Хотя, как раз на ней не было никаких принцев. На картине я изобразила розово-оранжевое закатное небо над ровной морской гладью, а в небе двух исполинских птиц, похожих на орлов, парящих друг против друга. Верхом на птицах сидели прекрасные амазонки, одна светловолосая, а вторая с иссиня-черными волосами. У обеих в руках были огромные мечи, и каждая была готова нанести сокрушительный удар по сопернице. На фоне легких синих волн я вывела надпись белой гуашью, так словно она сама по себе сложилась из морской пены — «The Duel». <2>

— Это — ты, против Бультерьерши! — авторитетно заявила Оля, когда я показала ей картину.

— Я же не блондинка, — возразила я, — и потом Бультерьерша не так стройна и длиннонога, как моя амазонка.

— Не важно, что-то же натолкнуло тебя на идею этой картины, — настаивала Оля, — вероятно подсознательное желание ее свергнуть.

— В таком случае, я подарю ее Ивану, — сказала я, — он как раз квартиру снял и пригласил меня посмотреть, когда все обустроит, вот и подарок будет на новоселье.

— А Бультерьерша там будет? — спросила Оля.

— Нет, он сказал что, что еще слишком рано им жить вместе — ответила я.

— Все никак не наиграешься, да? — строго спросила Оля, — Либо решись и встречайся с ним легально, либо перестань дразнить парня, это может плохо кончится. Мало ли, что у него на уме. И вообще пора разобраться в себе, и вынести урок из всего, что происходит.

— Оля, мы просто друзья! — сказала я, четко проговаривая каждое слово.

— В таком случае, мы с Кащем тоже придем к Ване, на эти дружеские посиделки, — предупредила Оля.

— Как прикажете, полиция нравов, — согласилась я.

Позже мы купили для моей картины подходящую рамку, и она стала смотреться по-настоящему круто.

Через несколько дней Иван заявил, что он готов продемонстрировать нам свою берлогу, и приглашает меня, Олю и Саню на пиццу и красное вино.

Когда я пришла, Оли и Каща еще не было, полиция нравов задерживалась.

Я подарила Ивану картину, и он пришел в восторг.

— Ты знаешь, мне еще никогда в жизни не дарили картины, тем более нарисованные своими руками! — сказал он, рассматривая мое произведение.

— Однажды, когда я вырасту и прославлюсь, к тебе придут мои фанаты. Они предложат тебе за эту картину чудовищную сумму, — сказала я.

— Тогда я возведу три тысячи сто восемьдесят восемь в шесть тысяч пятьсот девяносто третью степень, извлеку из этого квадратный корень, прибавлю тысячу сто пятьсот миллионов и докажу им, что я уже имею чудовищную сумму, и больше мне ничего не надо! — нежно глядя на меня, сказал Иван.

Потом мы прошли в маленькую комнатушку, которая была соединена с кухней, и сели на диван возле журнального столика, где все было готово для небольшого студенческого пира: гора нарезанной кусками пиццы, пакет сока, две бутылки вина и четыре разнокалиберных стакана.

— Тебе чего налить? Вина, сока? — по-хозяйски засуетился Иван, — А хочешь Бейлис? Пробовала когда-нибудь? Это кофейно — сливочный ликер, очень вкусный. Мне знакомый парень подогнал из дьюти-фри.

— Давай ликер, — сказала я, — и сок, и пиццу, все давай, я голодная после пар и библиотеки. Ты кстати чего сегодня опять прогулял? Экономичка про тебя спрашивала.

— Сначала проспал, потом надо было на работу уже, — сказал Иван, — вообще ничего не успеваю, придется, наверное, мне на заочку переводиться.

— С ума сошел? Если переведешься, закончишь не раньше лета. А здесь нам три месяца всего учиться осталось, потом только практика да госы, и кто мне тогда письма будет писать? — воскликнула я.

— А тебе оно надо? — вдруг серьезно спросил Иван.

Я молчала, а он пытливо, не моргая, смотрел мне в глаза. Я поняла, что должна сказать что-то, чтобы как-то разрядить обстановку.

— Все лучше, чем конспектировать этот бред по менеджменту, да и вообще, привыкла я к тебе, — постаралась я сказать, как можно беззаботнее.

— Я не могу так больше, — вдруг тихо сказал Иван, — к черту все, как же я устал от этого.

Он встал с дивана и подошел к окну, за которым уже начинались сумерки, и красиво падали крупные хлопья снега, напоминая, что уже совсем скоро начнется веселая предновогодняя суета.

Я тоже встала и подошла к Ивану. Он порывисто обнял меня и прижал к себе. Я почувствовала, какие у него горячие руки, и как сильно бьется его сердце.

- Знаешь, я все еще люблю тебя. Но если ты не будешь со мной, я больше не стану притворяться твоим другом, я не хочу ничего знать про твои дела и твои страдания, про «Монстров» и Д. и всяких маусов, и прочих волосатых козлов. И я больше ничего тебе не напишу. То, что у нас было в прошлом году, я не могу просто так забыть. Ты в моих мыслях каждый день, но я этого больше не хочу, — тихо и быстро проговорил Иван мне на ухо.

От его слов мне стало не по себе. Вот так он взял и в нескольких словах выложил все, что было у него на душе. И так резко, открыто, прямолинейно. Сказал, что любит, но не будет со мной. Я пыталась осознать и принять смысл сказанного, но ощущала только холод, идущий от окна, медленный снегопад за стеклом, дыхание Ивана и свое смятение. Мне было ужасно.

Ужасно от того, что мне все равно!

Я нерешительно погладила его по спине, чувствуя, как он напрягся под касанием моей ладони. Я поняла, что он ждет ответа, хотя и знает, каким он будет, скорее всего.

Только сейчас я вдруг поняла, что все могло быть иначе, если бы он сказал мне, что не поедет домой на летние каникулы. Мы, возможно, иначе провели бы это лето, не было бы ни Бультерьерши, ни поездок на дачу к Насте, ни встречи с Д., ни походов в «Арт-Кафе», ни моих страданий.

Если бы он пришел ко мне тогда, и сказал бы эти слова тогда, до того, как начались все мои приключения, у нас, может быть, и получилось бы что-то красивее и лучше этой сомнительной истории. И я бы сдалась и никуда не делась бы от него, мы стали бы парой, у нас могла быть любовь.