И я сдалась и обняла тебя. И больше ничего не сказала.

Все происходящее дальше было невероятным. Я словно парила в воздухе, звенящем от возбуждения. Я чувствовала, как бешено бьются наши сердца, слышала наше общее прерывистое дыхание. Я видела, как движутся наши тени на стене в причудливой ночной игре, как красиво они сплетаются и перетекают из одной позы в другую. И не было никакого сомнения, никакой неловкости. Только потрясающая свобода и чувство похожее на полет, или плавание на глубине, когда умеешь, и вода сама тебя держит. И я забыла обо всем, ощущала и видела только тебя.

И ты был всем — землей, небом, воздухом, водой, самой тьмой, на дне которой жила страсть. От встречи с этой страстью я будто разбилась и рассыпалась на мельчайшие частицы, и в каждой из них сияющим цветком распускалось сумасшедшее чувство счастья. Я утопала с головой в этих удивительных ощущениях, но где-то в самом дальнем уголке подсознания маленькой точкой пульсировала мысль, что утром я, скорее всего, умру от ужаса и стыда, и буду гореть в аду до конца времен.

Но вопреки ожиданиям, наутро я была все еще жива и мы, как ни в чем не бывало, завтракали за круглым столом на Колиной кухне. Ты делал бутерброды, девчонки плотоядно выжидали, сопровождая каждое твое действие веселыми комментариями, сильно помятый с похмелья Коля сидел на невысоком пуфике в углу и пытался пить кофе. Кружка подрагивала в его нетвердых руках, и ты заботливо подносил ему то одно, то другое блюдо, уговаривая съесть хоть что-то. На столе были хлеб, масло, кружочки колбасы, копченая горбуша, нарезанная тонкими ломтиками.

— Коля, ты будешь есть рыбу? — спрашивал ты, водя тарелкой с рыбой у его носа.

— Рыбу едят руками, — приговаривала Настя, пытаясь пальцами стащить с тарелки кусок.

— Не рыбу, а птицу! — деловито поправляла ее Катя.

— Коля, ты будешь есть птицу? — истово вопрошал ты, под наш общий хохот.

Я стою под душем с закрытыми глазами и все еще вижу перед собой образы прошлой ночи: тебя и себя, наших теней на белой стене, почти чувствую твое дыхание на своей коже. Воспоминания приходят в мое сознание как яркие вспышки, и каждое из них сопровождается ощущением, словно что-то обрывается внутри, а затем накатывает тягучая, темная боль. И чего только не намешано в ее вязкой субстанции: паника и отчаянье, унижение и стыд, злость на саму себя и неуместная, неуемная, мучительная до слез страсть к тебе.

И самое страшное — это осознание того, что случившееся для меня было откровением, полетом, мечтой, а для тебя, скорее всего, это было всего лишь рядовым пьяным сексом на одну ночь. И больше ничего хорошего меня не ждет, потому что все уже случилось.

Я опять все украла сама у себя, все самое лучше, что могло быть с тобой, всю нашу любовь.

Она ходила голой на лестницу,

Ходила голой на улицу.

Она хотела даже повеситься,

Но институт, экзамены, сессия.

Она жуёт свой Орбит без сахара

И вспоминает тех, о ком плакала.

Она жуёт свой Орбит без сахара

И ненавидит тех, о ком плакала.

(с) Сплин — «Орбит без сахара»

В понедельник утром я пришла на пару по БЖД, ненавидя все и вся. Я проклинала каждый миг своей проклятой жизни, Настю с ее Ильей и «Саббатом», Д. с его бывшей любовью, Катьку с ее вечным оптимизмом и чрезмерной общительностью, Колю с его квартирой, Макса с его дикой страстью и себя со своей слабостью и идиотской влюбчивостью во все, что не приколочено.

За секунду до звонка я зашла в аудиторию, пробралась на свое место и огляделась. Полгруппы. Как обычно, никто ничего не выучил, все решили проспать. Ольги и Сани не было.

«Слабаки, — подумала я, — не выучили источники опасности и решили затаиться…Ладно, ладно…»

И тут мне на стол прилетела записка. Просчитав траекторию полета, я поняла от кого она. Это был Иван. Он пришел на первую пару. Вообще это было не похоже на него. Выглядел он не лучшим образом. Усталое лицо, щетина, волосы по бокам стояли пучками, делая его похожим на старого филина. При этом он улыбался счастливой и нежной улыбкой. Хищно набросившись на записку, я раскрыла ее и прочитала: «Здравствуй, мое солнышко! Я очень соскучился!».

Пользуясь тем, что звонок уже был, а медичка еще не пришла, я похлопала ладонью по стулу рядом с собой и шепотом закричала Ивану: «Иди сюда!»

Он легко вскочил, обежал разделяющие нас два ряда парт, рухнул на стул рядом со мной, и я почувствовала исходящий от него аромат какого-то нового шикарного и наверняка дорогого парфюма. С «Долларом» было покончено раз и навсегда. А еще через секунду вошла медичка, и все завозились с конспектами и книгами.

— Ты что с похмелья? — нацарапала я на тетрадном листке.

— Хуже. Прямо с дежурства, — ответил Иван, — Как выходные прошли?

— Не спрашивай. Мне стыдно.

— Что опять натворила? Убила кого-нибудь?

— Да. Себя.

— Расскажи?

— Не могу, ты меня презирать будешь.

— Не буду. Я все тебе прощу, ты же знаешь. Исповедайся, тебе легче станет.

— Я полюбила другого.

— Я это знал. Дальше.

— Нет. Другого другого. Того кого нельзя.

— Того тоже нельзя было. То есть с Д. у тебя все? И кого ты полюбила?

— Вань, я падшая женщина.

В этот момент краем глаза я вдруг заметила, что медичка стоит совсем рядом и с любопытством глядит в наш листок, который мы с Иваном то и дело передавали друг другу, карябая наш жалкий диалог.

— Итак, травмирующие факторы… Кто продолжит? — зычно проговорила медичка.

В аудитории стояла гробовая тишина. Никто не любил и особо не понимал этот скучный предмет — безопасность жизнедеятельности, представляющий собой дикую смесь судебной медицины, физики и природоведения. Медичка же, была хоть и не особо вредной преподавательницей, зато до ужаса нудной.

— Ну, какие же? — не сдавалась она, — Падение? Травмирующий фактор? Может быть, Новиков нам расскажет про падения? — она уставилась на Ивана поверх очков.

— Вам про какие, Татьяна Юрьевна, физические или моральные? — проговорил Иван.

По аудитории прошел легкий смешок. А у меня запылали щеки.

Медичка закатила глаза, и, отойдя от нашего стола, вернулась к доске.

— Пишем… идентификаторы травмирующих и вредных факторов…. Новиков, Мухина, пишем!

И мы продолжили писать.

Иван: Ты мне расскажешь, что случилось?

Я: В субботу мы были в «Саббате». Д. снова не было. Потом нас оттуда увезли Маус и Коля. Потом мы тусили и ночевали у Коли.

Иван: Так кого ты полюбила, Колю?

Я: Ха, если бы это был Коля, я бы уже сегодня шла под венец. Он такой милый правильный мальчик. Не бабник, скромный, добрый.

Иван: Ну и что же тебя остановило?

Я: Перестань. Это не Коля, это Маус… Я не знаю… Я умру короче, все Ванечка, прощай…

Иван: У вас с ним что-то было и теперь ты боишься, что Д. узнает? Или благодаря Маусу, ты разлюбила Д. и полюбила Мауса? И как теперь его следует называть — «М.»?

Я: Ванечка, я так несчастна. Я такая дура. Проклятые мужики. Ненавижу всех.

Иван: Прекрати немедленно. Не жалей себя. Тебе плохо, пока тебе себя жалко. Все хорошо, я тебя люблю!

Я: Да, все хорошо. Просто превосходно!

После БЖД была физ-ра на улице, где по гениальной задумке физрука нужно было до посинения бегать туда и обратно по промозглому скверику, пока наш старик прикладывался к фляжке с коньяком, думая, что тупые студенты ничего не подозревают.

Зато мы с Иваном наконец-то смогли спокойно поговорить. Пробежав положенные пятьсот метров, мы скрылись за бетонной оградой и закурили. Я рассказала обо всем что было, и о том, что чувствую.

— Я не знаю, что у меня с Д. и было ли вообще что-то или я сама себе все выдумала. Впервые в жизни на меня обратил внимания классный взрослый мужчина, и я решила, что он моя судьба. Я вот прямо знала, что он будет моим мужем, у нас будут дети. Но оказалось, не я одна так думаю. Знаешь сколько девиц возле него вьется… Даже его бывшая, хоть и встречается давно с другим, все равно постоянно мелькает на горизонте.