И среди всех этих многотрудных дел понял Толик: самый подходящий день, чтобы идти к Курганову – двадцать первое марта. И почти каникулы уже, и день рожденья Арсения Викторовича, и воскресенье – значит, он дома будет.

Но сначала надо было дорисовать портрет, и Толик просидел над ним еще два вечера.

Портрет получился размером со страницу “Пионерской правды”. В самый раз, чтобы повесить над камином (если, конечно, Арсению Викторовичу понравится). В правом нижнем углу Толик написал стихи. Он решился на это не сразу. Даже маме он свои стихи показывал, продираясь сквозь смущенье, как сквозь колючую проволоку. А тут тем более… И все же он написал. Не пропадать же стихам, которые так подходили для портрета!

Краснея и сопя, закрывая животом портрет от мамы, Толик черным карандашом, старательными печатными буквами выводил:

#

Когда Земля еще вся тайнами дышала

И было много неизведанной земли,

Два русских корабля вокруг земного шара

Сквозь бури и шторма на поиски пошли.

Далеких островов вдали вздымались скалы,

И тайною была морская глубина,

И Крузенштерн стоял отважно у штурвала,

И билась о корабль могучая волна…

Вообще-то Крузенштерн у штурвала, конечно, не стоял, это дело матросов. Капитаны подают команды с мостика. Но ведь можно понимать “штурвал” в переносном смысле…

#

И буду я всегда завидовать, наверно,

Тем морякам, которые ушли в далекий путь.

На карте начерчу дорогу Крузенштерна

И, может, поплыву по ней когда-нибудь…

– Да не сопи ты и не прячь, я не смотрю, – сказала мама.

Толик пробормотал:

– Я допишу и покажу…

И показал, конечно, хотя в глазах щипало от стыда.

Мама похвалила. Даже обняла Толика. И лишь одно замечание сделала: “неизведанный” пишется с двумя “н”. Да еще велела после слова “скалы” поставить запятую.

На следующее утро дала мама Толику белую рубашку, натянул он свой парадный вельветовый костюм и отправился к Арсению Викторовичу. Было солнечно и тепло, сразу видно – весеннее равноденствие. Толик расстегнул пальто и хлопал по мелким лужам ботинками в новых калошах. В таком радужном настроении он и пришел на Ямскую.

Дверь на крыльце у Курганова была приоткрыта, и Толик вошел в сени без стука. Снял калоши. Поколотил во внутреннюю дверь, обитую рваной клеенкой. Услышал, как отозвался Курганов:

– Входите!

Арсений Викторович сидел за столом. Заулыбался, встал. Покачнулся. На столе увидел Толик пустую четвертинку, тарелку с винегретом, пепельницу с окурками. Пахло табачным дымом, копченой селедкой, кислой капустой.

– Толик, дорогой… – Курганов зажмурился, постоял так, потер сморщенный лоб. – Я вот тут… видишь, один немножко…

Он засуетился, убрал четвертинку под стол, подскочил к кровати, натянул одеяло на неубранную постель. Сел…

– Я вот, понимаешь… думаю, дай отмечу юбилей сам с собой… гостей-то нет… Не знал, что ты придешь…

“Неужели он всю ночь так сидел?” – ахнул про себя Толик. И сказал насупленно:

– Зря вы курить начали. Вам же вредно.

– А! – будто обрадовался Курганов. – В пятьдесят лет ничего не вредно… – Он опять покачнулся, будто хотел лечь и раздумал. – А ты… ты раздевайся…

Но Толик понимал, что раздеваться ни к чему. Он нерешительно переступил на шкуре ботинками.

– Я вам принес… вот…

И запоздало подумал: а стоит ли сейчас отдавать портрет?

– Ну-ка… Ну-ка… – Курганов быстро и почти трезво встал. Взял свернутую в трубку бумагу. Шагнул к непокрашенному столу, развернул на нем лист. Толик вздрогнул – угол портрета едва не попал в лужицу винегретного сока.

– Ого… – сказал Курганов. – Да… Весьма… Иван Федорович весь как есть, очень соответствует…

Ладонь его сорвалась со стола, упругая бумага снова скрутилась, упала на шкуру. Толик быстро нагнулся, чтобы поднять. Курганов сел на корточки. Они чуть не стукнулись лбами.

– Ох… извини, – сказал Курганов. – Видишь ли… Ужасно глупо… – От него пахнуло крепкой смесью водки и табака. – Ты разделся бы, а? Я чайку…

– Нет, я пойду. У меня билет в кино, – беспомощно соврал Толик, поднимаясь. – Я на минутку зашел. Я в другой раз…

– Да! – снова обрадовался Курганов. – Правильно. В другой раз – это обязательно. Я тут кое-что еще написал… Ты на меня не обижайся, ты приходи…

Толик не обиделся. Но было очень грустно. Толик брел домой, и теплый день его не радовал. Было жаль Курганова. Было жаль портрет. Сколько труда потрачено, а теперь что? Арсений Викторович почти и не взглянул. Чего доброго, сметет на портрет селедочные головы и отправит на помойку…

Но главное не это. Главное – ощущение потери. Словно с размаху закрыли перед Толиком дверь. И остались за дверью корабли и острова, синяя морская карта и загадки океана, горящий камин и живой неутомимый хронометр. Остались Крузенштерн и Ратманов, Лисянский и Беллинсгаузен. И матрос Курганов. И лейтенант Головачев со своей горькой и непонятной судьбой… Резанов и Шемелин… Люди, к которым Толик привык. Одних он любил, других нет, но помнил про всех. А теперь они скрылись за старой, обитой рваной клеенкой дверью. Навсегда…

“Ну почему навсегда? – попытался утешить себя Толик, когда прошел несколько кварталов. Все-таки был первый день каникул, весна, и погружаться в уныние с головой не хотелось. – Может быть, все еще наладится. Не всегда же Арсений Викторович такой…”

Может быть, правда наладится? Ведь Курганов сказал:

“Заходи…”

“Заходи”, – сказал на прощанье Курганов. Но Толик не заходил больше. То есть он зашел один раз, в конце весенних каникул, но Курганова не оказалось дома, и Толик вместе с досадой испытал и неожиданное облегчение… А потом начался апрель. В апреле дни хотя и длиннее, чем зимой, но бегут стремительно.

После каникул с Толиком подружились одноклассники Юрка Сотин и Стасик Новицкий по прозвищу Назарьян (потому что был похож на худого горбоносого борца Назарьяна, который прошлым летом выступал в приезжем цирке). Раньше они на Толика внимания не обращали, а тут вдруг встретили в кино и говорят: “Айда играть с нами”. И пошли они во двор к Сотину, напилили там из березовых жердей коротких чурок и до вечера резались в городки. Игра шла замечательно, потому что двор был мощенный каменными плитами, просохший уже и чистый.

И на следующий день они играли, и потом еще и еще. И сосед Толика по парте Васька Шумов тоже пристроился к их компании.

А потом Толик по пути из школы промочил в луже ноги и несколько дней сидел дома с хрипами в горле. Когда же он снова пришел в школу, оказалось, что для него и для мамы есть важная работа. Вера Николаевна дала тонкую книжицу с билетами для экзаменов и попросила перепечатать их для всех учеников четвертого “А”. Мама печатала, а Толик помогал – перекладывал листы шелестящей тонкой копиркой.

Скоро билеты были готовы, и тут уж стало ясно: пора готовиться к экзаменам. Месяц остался! Ну, в конце апреля Толик готовился еще так себе, а после первомайских праздников взялся всерьез. Потому что первые в жизни экзамены – это всегда страшновато. Правда, арифметики Толик почти не боялся, зато правила по русскому его очень беспокоили. Никак он их не мог запомнить. Непонятно было, зачем вообще эти правила, если диктанты он и без них пишет, почти не делая ошибок.

Конечно, не сидел Толик за учебниками до потери сознания. И в городки случалось играть, и к дружинному сбору “День Победы” надо было стихи выучить, и ежедневные уроки приходилось готовить, а то нахватаешь двоек, и не допустят ни к каким экзаменам…

А в середине мая случилась беда: у мамы начались боли в желудке, и врач велел ей ложиться в больницу. Мама успокоила Толика, что это на недельку, на обследование, но он еле удержался от слез (а по правде говоря, не совсем удержался).