— Да, а что?

— Два человека говорят, что вы вбежали в дом, а потом вылетели сзади из него, как Супермен, держа в руках собак и девушку.

— Серьезно? — спрашиваю я с недоверием. Сара стоит рядом со мной.

— Так они говорят.

Я притворно смеюсь.

— В доме был пожар. Разве похоже, что я был в горящем доме?

Он сдвигает брови и упирается руками в бока.

— Так вы говорите, что не входили туда?

— Я подошел сзади, чтобы отыскать Сару, — отвечаю я. — Она сумела выбраться с собаками. Мы стояли там и смотрели на пожар, а потом пришли сюда.

Полицейский смотрит на Сару.

— Это правда?

— Да.

— Ну, а кто же тогда вбегал в дом? — встревает репортер, который стоит рядом. Он заговорил первый раз. Он смотрит на меня проницательным оценивающим взглядом. Я уже вижу, что он не верит тому, что я рассказал.

— Откуда мне знать? — говорю я.

Он кивает и что-то записывает в своем блокноте, я не могу прочитать что.

— Так вы говорите, что двое свидетелей лгут? — спрашивает репортер.

— Бэйнс, — говорит ему офицер, качая головой.

Я киваю.

— Я не входил в дом и не спасал ее или собак. Они были снаружи.

— А кто-то что-то говорил о спасении ее или собак? — спрашивает Бэйнс.

Я пожимаю плечами.

— Я думал, вы это имели в виду.

— Я ничего не имел в виду.

Подходит Сэм с моим телефоном. Я пытаюсь остановить его взглядом и дать понять, что он выбрал неподходящее время, но он не понимает и все равно отдает телефон.

— Спасибо, — говорю я.

— Я рад, что с тобой все в порядке, — замечает он.

Полицейский уставился на него, и он ретируется.

Бэйнс смотрит, прищурившись. Он жует резинку, пытаясь состыковать всю информацию. Кивает сам себе.

— Так вы отдали свой телефон другу перед прогулкой? — спрашивает он.

— Я отдал свой телефон во время вечеринки. Мне было неудобно с телефоном в кармане.

— Ну, конечно, — говорит Бэйнс. — И куда же вы пошли?

— Ну, все, Бэйнс, хватит вопросов, — обрывает его полицейский.

— Я могу идти? — спрашиваю я его. Он кивает. Я ухожу с телефоном в руке, набирая номер Генри. Сара идет рядом.

— Алло, — отвечает Генри.

— Можно меня забирать, — говорю я. — Здесь был жуткий пожар.

— Что?

— Ты можешь просто нас забрать?

— Да. Сейчас буду.

— А как вы можете объяснить рану у вас на голове? — спрашивает сзади Бэйнс. Он шел за мной и слышал мой разговор с Генри.

— Я ободрался в лесу об ветку.

— Очень удобное объяснение, — говорит он и снова что-то записывает в блокноте. — Вы знаете, я способен отличать, когда мне врут.

Я не обращаю на него внимания и ухожу, держа Сару за руку. Мы идем к Сэму.

— Я доберусь до правды, мистер Смит, я всегда добираюсь, — кричит сзади Бэйнс.

— Генри едет, — говорю я Сэму и Саре.

— В чем дело, черт возьми? — спрашивает Сэм.

— Кто его знает. Кто-то думает, что я вбегал в дом. Наверное, кто-то слишком пьяный, — говорю я больше не для Сэма, а для Бэйнса.

Мы дожидаемся Генри в конце подъезда к дому. Приехав, он выходит из машины и смотрит на тлеющие в отдалении развалины.

— О, черт! Дай слово, что ты в этом не замешан, — говорит он.

— Не замешан, — отвечаю я.

Мы забираемся в пикап. Он выезжает, поглядывая на дымящиеся развалины.

— Вы, ребята, пахнете дымом, — замечает Генри.

Никто из нас не отвечает, мы едем в молчании. Сначала мы высаживаем Сэма, потом Генри направляется к дому Сары.

— Я не хочу уходить от тебя этой ночью, — говорит Сара.

— Я тоже не хочу.

Когда мы приезжаем к ее дому, я выхожу с ней и провожаю до дверей. Я обнимаю ее на прощание, а она не отпускает меня.

— Ты мне позвонишь, когда приедешь домой?

— Конечно.

— Я люблю тебя.

Я улыбаюсь.

— Я тоже тебя люблю.

Она уходит в дом. Я возвращаюсь к машине, где ждет Генри. Мне надо сообразить, как сделать так, чтобы он не узнал правду о случившемся ночью и не заставил нас уехать из Парадайза. Генри трогается и едет домой.

— Что случилось с твоей курткой? — спрашивает он.

— Она была в чулане у Марка.

— А что с головой?

— Я ударился, когда выбирался из дома еще в начале пожара.

Он смотрит на меня с сомнением.

— Это ты пахнешь дымом.

Я пожимаю плечами.

— Там его было полно.

— От чего начался пожар?

— Думаю, от пьянки.

Генри кивает и сворачивает на нашу дорогу.

— Да, — говорит он, — интересно, что будет в понедельник в газетах.

Он оборачивается ко мне, чтобы увидеть мою реакцию.

Я молчу.

«Да, — думаю я, — скорее всего это будет интересно».

Я не могу уснуть. Я лежу в постели и в темноте смотрю на потолок. Я звоню Саре, и мы разговариваем до трех ночи; затем кладу трубку и продолжаю лежать с широко открытыми глазами. В четыре я выбираюсь из кровати и выхожу из комнаты. Генри сидит за кухонным столом и пьет кофе. Он поднимает на меня глаза, под глазами мешки, волосы взъерошены.

— Чем занят? — спрашиваю я.

— Тоже не мог уснуть, — отвечает он. — Проверял новости.

— Что-нибудь нашел?

— Да, но еще не понял, что это для нас значит. Людей, которые писали и издавали «Они ходят среди нас», людей, с которыми мы встречались, пытали и убили.

Я сажусь напротив него.

— Что?

— Их обнаружила полиция после того, как позвонили соседи и сказали, что из дома доносятся крики.

— Они не знали, где мы живем.

— Не знали. К счастью. Но это означает, что могадорцы становятся наглее. И что они близко. Если мы услышим или увидим еще хоть что-то подозрительное, нам надо будет уехать немедленно, без вопросов, без разговоров.

— Хорошо.

— Как твоя голова?

— Болит, — говорю я. Понадобилось семь швов, чтобы зашить рану. Генри сам их наложил. На мне мешковатая толстовка. Я уверен, что на одну из ран на спине тоже надо бы наложить швы, но тогда пришлось бы снимать толстовку и как бы я объяснил Генри другие порезы и царапины? Он бы точно понял, что произошло. Мои легкие все еще горят. И боль стала только сильнее.

— Так пожар начался в подвале?

— Да.

— А ты был в гостиной?

— Да.

— Как ты узнал, что он начался в подвале?

— Потому что все побежали снизу.

— А когда ты уходил, ты знал, что в доме никого нет?

— Да.

— Как?

Я понимаю, что он хочет поймать меня на противоречиях, что он принял мой рассказ с недоверием. Я знаю, что он не верит, будто я просто стоял на улице и смотрел, как и все остальные.

— Я не входил в дом, — говорю я.

Мне больно это делать, но я смотрю ему в глаза и лгу.

— Я тебе верю, — отвечает он.

Я просыпаюсь около полудня. На улице щебечут птицы, в окно льется солнечный свет. Я вздыхаю с облегчением. Тот факт, что мне дали так долго спать, означает, что нет никаких уличающих меня новостей. Иначе меня бы вытряхнули из постели и заставили паковаться.

Я переворачиваюсь со спины, и тут меня пронзает боль. Такое чувство, что кто-то толкает меня в грудь и сдавливает ее. Я не могу сделать полный вдох. Если пытаюсь, то возникает острая боль. Это меня пугает.

Берни Косар посапывает, свернувшись калачиком возле меня. Я бужу его, начиная с ним бороться. Сначала он рычит, потом тоже борется. Так у нас начинаются все дни — я бужу храпящего рядом пса. Его виляющий хвост и высунутый язык тут же улучшают мое самочувствие. Не беда, что болит грудь. Не важно, что мне принесет этот день.

Пикапа нет. На столе записка: «Уехал в магазин. Буду к часу». Я выхожу из дома. У меня болит голова, мои руки красные и в пятнах, порезы чуть припухли, как будто меня поцарапала кошка. Я не думаю о порезах, о головной боли, о жжении в груди. А думаю о том, что я все еще здесь, в Огайо, что завтра я пойду в школу, в которую хожу уже три месяца, и что сегодня вечером я увижу Сару.