— Да, все отлично. Дайте нам тридцать секунд, — говорит Генри, потом поворачивается ко мне. — Твой директор испереживался.

Я делаю глубокий вдох и выдыхаю.

— Я понимаю, что происходит, но что все это значит?

— Твое первое Наследие.

— Это я знаю, но почему свет?

— Мы поговорим об этом в машине. Ты можешь идти?

— Думаю, да.

Он помогает мне встать. Я плохо держу равновесие, все еще дрожу. Я хватаюсь за его плечо, чтобы устоять.

— Мне надо забрать свою сумку, пока мы не ушли, — говорю я.

— Где она?

— Я оставил ее в классе.

— Какой номер?

— Семнадцать.

— Давай я отведу тебя в пикап, а потом схожу за ней.

Я кладу правую руку ему на плечи. Он поддерживает меня, обхватив левой рукой за пояс. Хотя уже прозвенел второй звонок, я слышу в коридоре голоса.

— Ты должен идти ровно и нормально, старайся.

Я делаю глубокий вдох. Я пытаюсь собрать все силы, какие только могли у меня остаться, чтобы выдержать длинный выход из школы.

— Давай, — говорю я. Я вытираю пот со лба и выхожу вслед за Генри из темной комнаты. Мистер Харрис все еще стоит в коридоре.

— Просто приступ астмы, — объясняет ему Генри и проходит мимо.

В коридоре толпятся человек двадцать, у большинства на шеях висят камеры, все хотят попасть в темную комнату на урок фотографии. По счастью, Сары среди них нет. Я иду так ровно, как только могу, поочередно ступая ногами. До выхода из школы метров тридцать. Это много шагов. Ученики шепчутся.

— Ну и наркоман.

— Будет ли он вообще ходить в школу?

— Надеюсь, да. Он симпатичный.

— А чем, как вы думаете, он занимался в темной комнате, что его лицо стало таким красным? — слышу я, и все смеются. Точно так же, как мы можем концентрировать слух, мы можем и отключать его, что помогает, когда нужно сосредоточиться посреди шума и сумятицы. Поэтому я отгораживаюсь от гула голосов и иду вслед за Генри. Каждый шаг дается мне как десять, но, в конце концов, мы доходим до двери. Генри открывает ее, пропуская меня, и я пытаюсь сам дойти до припаркованного впереди пикапа. Чтобы сделать последние двадцать шагов, я снова обхватываю его рукой за плечи. Он открывает дверцу, и я вваливаюсь в кабину.

— Ты сказал — семнадцать?

— Да.

— Надо было держать его при себе. Маленькие ошибки порождают большие. Мы не можем себе позволить ошибаться.

— Я знаю. Извини.

Он захлопывает дверцу и идет обратно в здание. Я сижу согнувшись и пытаюсь дышать глубже. Я все еще чувствую пот на лбу. Я выпрямляюсь и убираю солнцезащитный щиток, чтобы взглянуть в зеркало. Мое лицо краснее, чем я думал, и в глазах видны слезы. Но, несмотря на боль и изнеможение, я улыбаюсь. «Наконец-то», — думаю я. После стольких лет ожидания, после стольких лет, когда моей единственной защитой от могадорцев были ум и бегство, пришло мое первое Наследие. Генри выходит из школы с моей сумкой. Он обходит грузовик, открывает дверцу и бросает сумку на сиденье.

— Спасибо, — говорю я.

— Не за что.

Когда мы выезжаем со стоянки, я снимаю перчатки и внимательнее рассматриваю свои руки. Свет на правой руке начинает утончаться, как луч фонарика, только ярче. Жжение ослабевает. Левая рука по-прежнему тускло мерцает.

— Не снимай, пока мы не приедем домой, — говорит Генри.

Я снова надеваю перчатки и смотрю на него. Он гордо улыбается.

— Дерьмовски долго ждали, — замечает он.

— Что? — спрашиваю я.

Он оборачивается ко мне.

— Дерьмовски долго ждали, — повторяет он. — Твоего Наследия.

Я смеюсь. Генри много что освоил на Земле, но только не ругательства.

— Чертовски долго ждали, — поправляю я его.

— Да, я так и сказал.

Он сворачивает на нашу дорогу.

— Ну, а что дальше? Значит ли это, что мои руки смогут стрелять лазерами, или как?

Он усмехается.

— Приятная мысль, но нет, этого не будет.

— Ладно, а что я буду делать со светом? Когда за мной будут гнаться, мне нужно обернуться и светить им в глаза? Может, это отпугнет их от меня или еще как-то на них подействует?

— Терпение, — говорит он. — Тебе еще не надо этого понимать. Давай пока доберемся до дома.

Тут я что-то припоминаю и едва не спрыгиваю с сиденья.

— Значит ли это, что мы наконец откроем Ларец?

Он кивает и улыбается.

— Очень скоро.

— Да, черт возьми! — говорю я. Деревянный Ларец с искусной резьбой не давал мне покоя всю жизнь. Это хрупкий на вид ящичек с лориенской эмблемой на стенке, который Генри окружил атмосферой полной секретности. Он никогда не говорил мне, что находится внутри, и этот ящичек невозможно открыть — уж я-то знаю, потому что пытался бессчетное количество раз и всегда безуспешно. Он заперт на висячий замок без какого-либо видимого отверстия для ключа.

Когда мы приезжаем домой, я вижу, что Генри здесь поработал. Три стула с веранды убраны, и все окна открыты. Внутри с мебели сняты простыни, некоторые поверхности начисто протерты. Я ставлю свою сумку на стол в гостиной и открываю ее. На меня накатывает волна раздражения.

— Вот черт, — говорю я.

— Что?

— Телефона нет.

— А где он?

— Утром я слегка повздорил с парнем по имени Марк Джеймс. Должно быть, он его забрал.

— Джон, ты провел в школе всего полтора часа. Скажи на милость, как, черт возьми, ты умудрился с кем-то повздорить?

— Это школа. Я новенький. Это просто. Генри достает из кармана телефон и набирает мой номер. Потом захлопывает телефон.

— Отключен, — говорит он.

— Конечно, отключен.

Он смотрит на меня.

— Что случилось? — спрашивает он знакомым тоном, таким тоном, когда он задумывается об очередном переезде.

— Ничего. Просто глупый спор. Может, я просто выронил его, когда клал в сумку, — говорю я, хотя знаю, что не ронял. — Я не очень хорошо соображал. Может, он лежит в столе находок.

Он осматривается вокруг и вздыхает.

— Кто-нибудь видел твои руки?

Я смотрю на него. У него красные глаза, они еще сильнее налиты кровью, чем когда он меня забирал. Взъерошенные волосы и такой изможденный вид, словно он может в любой момент потерять сознание. Последний раз он спал во Флориде, два дня назад. Не представляю, как он до сих пор держится на ногах.

— Нет, никто.

— Ты пробыл в школе полтора часа. За это время у тебя проявилось первое Наследие, ты едва не подрался и забыл в классе свою сумку. Не очень хороший набор.

— Ничего особенного. Ничего такого, из-за чего надо ехать в Айдахо, в Канзас или куда там еще, на наше следующее место.

Генри прищуривается, обдумывая услышанное и пытаясь решить, будет ли оправдан отъезд.

— Сейчас нельзя быть небрежным, — говорит он.

— В любой школе споры случаются каждый день. Обещаю тебе, они не выйдут на наш след из-за того, что какой-то задира сцепился с новичком.

— Не в каждой школе у новичка светятся руки.

Я вздыхаю.

— Генри, ты просто умираешь. Поспи. Мы можем принять решение, когда ты поспишь.

— Нам надо о многом поговорить.

— Я никогда еще не видел тебя таким усталым. Поспи несколько часов. Потом мы поговорим.

Он кивает.

— Вздремнуть не помешает.

Генри идет в свою комнату и закрывает дверь. Я выхожу из дома и немного брожу по двору. Солнце ушло за деревья, и дует холодный ветер. Я все еще в перчатках. Я их снимаю и засовываю в задний карман. Руки остаются такими же. По правде говоря, только половина меня пребывает в радостном возбуждении от того, что после стольких лет нетерпеливого ожидания пришло мое первое Наследие. Другая моя половина подавлена. Наши постоянные переезды уже измотали меня, а теперь я уже не смогу вписываться в окружение и оставаться на одном месте сколько-нибудь долго. Будет невозможно заводить друзей или приспосабливаться. Меня тошнит от придуманных имен и от лжи. Меня тошнит от того, что все время надо оглядываться и смотреть, не следит ли кто за мной.